Андрей Калганов - Родина слонов

Любомир божился, что он будет не он, если Истоме жизнь не подпортит. Стала-де славянщина Любомиру, что мамка, а кто мамку свою на поругание отдает, тот... Выражался тиун крепко.

Соберет верных людей в кулак, подымет концы оружейный, да кожевенный, да гончарный... Ох, полыхнет! Народ Полянский что аркуда [3]— неповоротлив, на подъем тяжел. Но уж коли расшевелится... только клочки от истомовской рати полетят. Как кур перережут!

Наступало утро; просыпаясь с больной головой, Любомир отправлялся народ баламутить. Да не один, а в окружении трех десятков отборных кметей, испытанных в боях. Степан же маялся от безделья.

Прежде чем идол ожил, Кукша, он же Отец Горечи, трудился над ним седмицы три, не меньше. Пришлось даже наложить табу на капище — Кукша запретил адептам братства появляться на поляне и в ее окрестностях, сказав, что-де Чернобог прогневался на лютичей и разорвет каждого, кто к нему приблизится. Для острастки пришлось кончить одну любопытную бабешку и разметать кишки по всему лесу. После этого ни одна живая душа к поляне на десять полетов стрелы не подходила. Сам же Кукша почти каждый день копошился возле истукана. Не зря же Отец Горечи прожил лет десять в двадцатом веке — знал разные хитрые штуки.

Сперва изготовил инструменты, потребные для работы. Сверло да пилу одноручную, да долото, гвоздей малых запас, штырь железный, кольца да колеса зубчатые, в будущем шестернями прозванные, и цепь еще, которая на зубцы налезала. Не сам, конечно, изготовил, ковалю сказал, что и как сделать. Того, что коваль проболтается, не боялся, потому как загодя выдрал ему язык и скормил псам на капище во славу Чернобожью. Людинам объяснил, что-де сболтнул Микула лишнего, Чернобога помянул всуе, вот и повелел бог наказать охальника. А народ и не протестовал, наоборот, радовался даже.

Если бы и хотел Микула навредить Отцу Горечи, все одно не смог бы, потому как мычать только и был способен. Да только Микула не хотел... А все благодаря чудесным кругляшам, которые прихватил Кукша из будущего. Рожица на них смешная — дуга вместо рта и две точечки вместо глаз. Видно, дух изображен, что людей разума лишает. Растолок Кукша четыре кругляша да и сыпанул в отвар из зверобоя (Микула захворал, и Кукша взялся его полечить), дал ковалю выпить. С тех самых пор Микула себя считает то молотом, то наковальней и об утраченном языке не жалеет. Ест, да спит, да в кузне трудится. Хорошие кругляши, правильные. Жаль только, их запас на исходе...

Как сделал Микула, что надо, Кукша сразу отправился на капище. Не таясь отправился, открыто. Сказал-де, тайный обряд творить будет, чтобы Чернобога умилостивить. Заступником себя перед людьми выставил и потребовал от каждого дома требу — меда хмельного, порося дородного да гуся жирного. В тот же день на Кукшин двор добро свозить стали.

Сечень [4]выдался метелистый да на мороз не скупой. Кукша то и дело дышал на заиндевевшие пальцы, разминал их, чтобы разогнать кровь. Еще посреди капища возле огня отогревался, но долго не засиживался — зимние дни коротки, не заметишь, как темь навалится. А дел-то прорва, и дотемна их всех переделать надо!

Сперва принялся Кукша за истуканову башку. Добрым словом вспоминал бензиновые да электрические пилы — будь у него такая, вмиг бы справился. А так грыз древесину не больно-то острым Микулиным творением чуть ли не два дня.

Когда наконец управился, провертел сверлом дырку и насадил башку на железный штырь. Хорошо получилось. Прорезал в деревянной спине глубокую борозду, сверху выдолбил ямку-схрон. Собрал в ямке хитроумный механизм из шестерней, вставил в борозду железные кольца — ни дать ни взять — позвоночник, продел в те кольца цепь и обмотал вокруг шестерней, чтобы зубья в нее впились. Попробовал и залюбовался невольно — истуканова башка ворочается, глазами сверкает.

Убедившись, что механизм действует, Кукша приладил на истукана накидку из волчьих шкур, кое-где прихватил гвоздями, чтобы держалась покрепче. Затем вернулся в Лютовку и объявил, что Чернобог простил лютичей.

Двор был обнесен дрекольем не хуже, чем в приснопамятной Дубровке, а у ворот стояли два дюжих воя, лыбились (а глаза настороженные) всякий раз, когда Степан подходил, но со двора не выпускали. Впрочем, Белбородко не особо и рвался. По большому счету, в Куяб соваться пока не следовало. Коли там всякие лихие дела затеваются, лучше посидеть, подождать. Голову сложить завсегда успеешь!