Michael - Зверь внутри

Щуплов стал нелюдимее. Неизвестно, с чего бы вдруг, но он понял, что люди ему становятся неинтересны. Более того, долго находясь в коллективе, он начинал утомляться. Если ему прихлдилось находиться в обществе слишком длительное время, то это общество начинало его раздражать, и он нередко ловил себя на мысли, что было бы совсем не плохо взять бы кого-нибудь за горло зубами и… Тут он вздрагивал, мотал головой, словно пробужденный ото сна, и спешил откланяться, будь то хоть попойка, хоть производственное собрание…

Не только Ромка, но и другие, с которыми Щуплов раньше поддерживал дружеские отношения, стали его избегать. Не так чтобы при виде его переходить на другую сторону улицы или отворачиваться, дескать, незнакомы, но в гости больше не звали и не предлагали зайти в распивочную после работы, чтобы хватануть там по сто грамм «с устатку».

Александр словно этого не замечал, а если и замечал, то создавалось впечатление, что ему нет до этого дела. Да, в общем-то, так оно и было: какой-то иной взгляд на человеческие взаимоотношения и человечество в целом стал у него зарождаться, порой в голове крутились мысли об охотничьих угодьях, о тучных стадах, которые могут стать легкой добычей… В те моменты, когда такие мысли особенно одолевали, он шел в тот самый дорогой киоск, что стоял возле общаги, покупал там бутылку водки и выпивал ее. Один.

…Ночь была дождливая, как и весь этот похабный август… Пустая бутылка из-под водки валялась в углу. Страшно хотелось есть, а в холодильнике было пусто. И странное ощущение, словно что-то идет не так, как должно идти, словно песчинка попала в отлаженный часовой механизм, тем самым приостановив его ход. И надо исправить, надо исправить….

Как легко бежать на четырех лапах по мокрому прохладному асфальту. Шерсть скоро промокнет, но это не страшно: в конце концов, здоровый организм справится с таким пустяковым неудобством. Гораздо хуже другое неудобство, которое надо как можно скорее устранить: все усиливающийся голод.

Он бежал все дальше и дальше по ночной пустынной улице; редкие машины выхватывали светом фар из темноты косые струи дождя и вновь скрывались во мраке, с шипящим звуком рассекая попадающиеся на дороге лужи… Впереди была еда. И не только. Впереди был предатель! Тот, на кого он возлагал столько надежд, кого он любил, за кого он боролся…

…У бордюра стояла «восьмерка» с включенным ближним светом фар. В этом свете можно было видеть парня и девушку, спрятавшихся от непогоды под цветастым женским зонтиком. Они целовались… Им казалось, что весь окружающий мир замер, отступил, и нет ему до них дела точно так же, как им нет дела до него…

А совершенно зря. Тень, оказавшаяся в свете фар огромным зверем, вынырнула из темноты и кинулась на целовавшихся…

Если парень и пытался сопротивляться, то его сопротивление было подобно попыткам тощего деревца выстоять против обрушившегося на него камнепада. Мгновение — и все было кончено: потоки крови, смешивающиеся с дождевой водой, человеческие тела, превращающиеся в куски мяса, и чавканье…

— Сашка! Открой!

Толчки в дверь сыпались с ритмичностью ритуального барабана, выдающего последовательность с частотой два удара в секунду.

— Открывай, хватит дрыхнуть! Тут такое случилось, а ты спишь!

Щуплов открыл глаза. И правда, чего же это он дрыхнул-то? Время уж, поди, двенадцатый час… Ну да, пятнадцать минут двенадцатого… Ага, суббота… А вчера после работы пузырь взял, ну, и выхалкал. Немудрено, что голова раскалывается. А это? Вот черт, что это?

Вся простыня и пододеяльник были бурыми, словно кто-то грязный на них валялся. А кто же этот грязный?

Александр оглядел себя и ужаснулся: он сам весь был в засохших бурых пятнах… Где-то их было больше, где-то — меньше… И на руках, особенно на ладонях… Более того, он был совершенно голый!

Повинуясь возникшему неизвестно откуда позыву, он лизнул такое бурое пятно на левой руке.

Кровь!

«Вот черт, — возникла в голове первая мысль. — Где это я сумел так пораниться? А где моя одежда? Трусы, в конце концов?»

Одежды на привычном месте не было. Но на полу валялась какая-то бесформенная груда тряпья, которой, Щуплов мог поклясться, там вчера не было. И в этой груде мелькнула смутно знакомая цветастая тряпка. Протянув за ней руку, Щуплов поднял ее и понял, что это были его трусы. Вернее, то что от них осталась. Все остальное тряпье представляло собой остатки одежды, в которой он был накануне вечером. Вид у этих остатков был такой, словно взбесившийся маньяк разрывал их в клочья руками, помогая себе зубами там, где силы рук недоставало.