Олег Синицын - Лист Мёбиуса

– Здорово! – повеселел Иван Шуберт. Бойко кивнул в знак согласия. Незамедлительно по стаканам в подстаканниках и с чайными ложками была разлита водка. Выпили, закусили. Было чем – и сало оставалось, и овощи.

– Нельзя мне про службу рассказывать, подписку давал о неразглашении! – вдруг прорвало сержанта.

– Я так и думал, – вздохнул Бойко. – Афганистан. Ограниченный контингент войск.

– А откуда вы…? – не договорил удивленный Шуберт. Я тоже был удивлен. Нет, не тем, что Григорьевич догадался, к этому я привык, а тем, что сержант воевал в Афганистане. Мне же показалось, что автомобилисты, с которыми я сцепился, обыкновенные «срочники», тыловики.

– Там служат не только десантники, танкисты, мотострелки, – стал говорить Иван Шуберт. – Там и нашего брата водителя немало. Слыхали про караваны? Боеприпасы, продовольствие, медикаменты, воду, горючее, технику, артиллерию, пополнение, раненых – все это нужно по пустыне или по горным тропам доставлять. Мы и доставляли – из пункта А в пункт Б. На ЗИЛах. И самое страшное, знаете, что? Не бой, не взрывы, не пулеметные очереди. Это не часто случалось, но регулярно. Самое страшное в пути – тишина. Пустыня – и тишина. Горы – и тишина. День тишина, два тишина. Знаем все, «духи» где-то рядом, затаились, ждут подходящего момента. Сколько их? Группка с «калашами»? Обстреляют и убегут. Или целое соединение – с артиллерией, «стингерами», гранатометами?

Шуберт разлил еще раз по стаканам и, никого не дожидаясь, выпил:

– Бронетехника, в таких ситуациях, первая мишень. ЗИЛам во вторую очередь доставалось. Потому что целью душманов было, как правило, не только уничтожение «шурави» (так они нас называли), но и желание разжиться теми же боеприпасами, продуктами и горючим. Зато, когда нападали небольшие отряды «духов», все было наоборот. Они имели от силы один «стингер» да пару наших РПГ. По танкам не били, потому что шансов подбить маловато было, а вот по машинам – в первую очередь! Почему? Потому что колонна, отстрелявшись, оставляла подбитые машины, даже не перегружая припасы – и некуда, и некогда. Этим и пользовались «духи». Спрячутся, переждут, а потом рыскают, как шакалы, среди пылающих ЗИЛов.

– Вот я и говорю, – продолжил Иван Шуберт. – Нет ничего страшнее ожидания во время движения колонны. Каждую минуту, каждую секунду страх – сейчас прилетит в тебя ракета или граната из подствольника. И запылаешь, как костер. Я так однажды и запылал…

Он резко расстегнул пуговицы на манжете гимнастерки и засучил рукав до самого плеча. Правая рука от запястья до предплечья походила на освежеванного кролика. Без кожи хорошо просматривались мышцы и жилы. Лишь легкая пленка покрывала все это обгоревшее мясо.

Потрясенные, мы помолчали. Иван Григорьевич сочувственно зацокал языком. У Шуберта на скулах играли желваки, в углу глаз наметились слезинки. Но он встряхнулся, и продолжил рассказ:

– Меня отправили в госпиталь. Вызвали «вертушку» – «Черный тюльпан» – и отправили в госпиталь. Провалялся несколько месяцев, там же в Афгане. Приходил генерал, вручил мне орден «Красной звезды», пожал руку. Сказал, что я еще послужу Родине. После госпиталя, действительно, направили в мою же часть, крутить и дальше баранку на ЗИЛах.

– Должны были комиссовать, – вставил я наконец.

– Я не просил, чтобы комиссовали, а там, – сержант показал пальцем вверх, – пушечное мясо до зарезу нужно. А может, еще потому не комиссовали, что я немец.

– Да, немец. Мать русская, а отец самый что ни на есть фашист. Он в плену был, в Казахстан попал, строил элеватор, кажется. Мама там работала, его подкармливала. А как его освободили – они поженились. Он не стал в Германию уезжать, там у него все погибли. Но и прижиться в России не получилось. Пить он стал, мать колотить, меня тоже. Напьется до чертиков, ругается по-немецки и нас бьет. Мать не жаловалась. Боялась, что как бывшего военнопленного, вообще расстреляют. Так и жили. Я, когда паспорт получал, написал в графе национальность – русский, а вместо Рудольфа – Иван. Хотел и фамилию сменить да паспортистка отговорила. Хорошая, говорит, у тебя фамилия. Великого немецкого композитора.

– Австрийского, – поправил я.

– Что? – не понял Иван Шуберт.

– Да, сынок, натерпелся ты… – грустно произнес Иван Григорьевич.

Опять заглянула Шахерезада, вопросительно глянула на меня.

– Сходи минут на сорок, – сказал мне Бойко, – а мы с сержантом кое о чем потолкуем по-свойски. Много не пей, у нас еще дела серьезные.