Дмитрий Данилов - На пороге [сборник litres]

– Правда, Лана.

Изумрудные глаза высохли, она вытерла щёку запястьем, как это делают женщины. Затем закивала медленно, провела ладонью у него по груди, будто поправляя складки на его чёрной рубашке.

Чёрный набрал воздуха и проговорил как можно мягче:

– Упомянутый сотрудник ГСБ называется «Родиком», не знаю от имени или фамилии это обращение образовано. Вам нужно предупредить вашего… друга, чтобы он обеспечил вашу безопасность.

Непонятная, саркастическая усмешка промелькнула на её лице. Она вдруг повеселела. Вновь прижалась к нему и попросила на ухо:

– Обними меня. Как будто я имею для тебя ту самую стоимость, – и, видя его колебание, сжала его изо всех сил, будто мечту, и зашептала скороговоркой: – Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…

Ему не пришлось себя заставлять, только позволить себе. Её трогательные, такие живые плечики оказались у него в руках. Он вздрогнула от радости, как зверёк, и тут же одёрнула себя, укоряя себя за то, что поверила ощущению. Затем потянулась к его губам. Он немного отстранился, но не убрал руки.

– Поцелуй меня, – тихо выдохнула она. – Побудь со мной, и я сделаю всё, о чём ты просишь… И даже больше, – добавила она непонятно. – И потом никогда не вспомню о тебе…

Чёрный колебался, но сердце его, сердце молодое, полное жизни, наполненное горячей кровью, уже побеждало разум. И, сдаваясь, разум принял логическую взятку, предложенную ею. Её губы были необыкновенно сладки и ароматнее цветка. Сладкими были прикосновения её тела. Сладким было забытьё.

Чёрный очнулся от ощущения холода. Не обычного физического холода, от которого спасает одежда, а от холода изнутри – острого, отбирающего покой. Чёрный открыл глаза, и первое, что он увидел, была картина над диваном, на котором он лежал. Он вспомнил, что название этой работы «Трапеза крестьян» братьев Ленен и что он видел её в сборнике репродукций Луврских шедевров, подаренном когда-то мамой. Ему показалось, что одна из фигур на картине – бродяга по левую руку от хозяина дома – шевельнулась. Чёрный сморгнул, виня обман зрения. Бродяга шевельнулся опять и на глазах у изумлённого зрителя отпил из стакана, который держал в правой руке, и, передав его тоже ожившему приятелю напротив, вдруг повернул голову, направляя взгляд на Чёрного. Чёрный вздрогнул, узнав это лицо. Да, он был на картине и в средневековых лохмотьях вместо современных, но на лице были те же складки – признаки жизненного опыта, а эти глаза – ясные и быстрые в противовес усталому лицу – Чёрный узнал бы из тысячи. Тот самый бродяга! Чёрный почувствовал, что сходит с ума. Бродяга одарил его долгим изучающим взглядом, затем медленно покачал головой, сложил руки на коленях и отвернулся, застыв в усталой задумчивости. Его приятель тоже застыл, поднеся полученный стакан с вином к губам. Чёрный подождал ещё немного, но картина больше не пыталась шалить. Новая версия изображения тем не менее беспокоила его, ибо сильно отличалась от той, которую он помнил из книги. Он решил спросить об этом кого-нибудь и в этот момент вспомнил, где именно он находится. Внутренний холод кольнул его остриём в грудь, и он позвал тихонько, всё ещё не решаясь отвести взгляд от картины:

– Лана?..

Краем глаза он заметил движение и повернул голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как какой-то здоровенный детина с бритым черепом опускает ему на голову чёрную рукоять пистолета. Словно кто-то набросил плотное чёрное покрывало.

После пустой безмолвной вечности в темноте прорезался свет: неверный, блёклый, словно принадлежащий безнадёжному осеннему утру. Он пробивался из какой-то одной точки будто внутрь огромной чёрной сферы, в поверхности которой пробили крошечное отверстие. Свет заколебался как пламя свечи. На его фоне выступила крошечная фигура и начала приближаться, ступая так неспешно и мягко и в то же время уверенно, словно у человека в кармане лежало всё время Вселенной. Наконец он подошёл достаточно близко, чтобы можно было разобрать черты его лица. Бродяга постоял немного, покачал головой, затем повернулся и, уходя, мотнул головой вперёд, словно приглашая следовать за собой.

– Просыпайся!.. – бесцеремонный голос заставил видение исчезнуть. На его место заступила боль. Голове здорово доставалось в последнее время, подумал Чёрный, удивляясь, что она ещё вообще способна функционировать.

Тем временем его подняли под руки, усадили на стул. Крошечное окошко сбоку под потолком почти не давало света, но из него шёл холодный свежий воздух. И Чёрный с тоской скосил на него глаза, словно на ниточку, связывающую его с жизнью.