Юрий Фатнев - Ладья Харона

Несколько раз власть пыталась изловить своего противника, но тот бесследно растворялся в воздухе, оседая на дно наших душ. А затем, когда опасность миновала, опять маячил вдали как грозное предупреждение сильным мира сего: «Есть Божий суд, наперсники разврата!».

Его никогда не видели в толпе. Так откуда он мог знать о чьих–то грехах? Но он знал и вел им счет. И когда наступало критическое число, Неприрученный Охотник вскидывал ружье. Никто ни разу не слышал его выстрела, но эхо долго катилось в туманах.

Наверно, и для целой страны наступает в конце концов критическое число… Замышляев, сам того не понимая, оказался на пути нового диктатора. Эти дебилы всегда путались под его ногами.

Это произошло во дни всеобщего ликования. Что–то случилось в природе. Перестали появляться из Священной стены призраки. Черный гроб застыл на вечном приколе, и непохоже было, чтобы он когда–нибудь взлетел над Содомом. Видно, перестала поступать кровь казненных, служившая почти век для него горючим.

Кто–то пророчил: наступают настоящая свобода, гласность, благоденствие…

Кто–то Христом — Богом божился: своими глазами видел в небе…

Примстилось накануне Замышляеву…

Президент Гоморрии, длинный как жердь, загорелый, спортивный, вернувшись с прогулки, расстегнул собачий ошейник и любимый мопс фамильярно лизнул нос хозяину. Потом прыгнул в кресло и, превратившись в генсека Порчу, принялся за мемуары.

«А вот ты где!» — хотелось воскликнуть Замышляеву, но он промолчал. Хотелось посмотреть, что будет дальше.

А дальше не было ничего. Мемуары не двигались. Мопс, т. е. генсек Порча, был еще — круглый дурак. Един в трех лицах.

Сначала Порче хотелось убедить потомков в том, что он никоим образом не причастен к перевороту, потом он засомневался в своем решении: неизвестно, как в будущем отнесутся к перевороту. Может, участники его станут героями, и тогда… стоило потомкам намекнуть, что он–то — главный дирижер в этом славном оркестре…

Нет, лучше этой темы не касаться.

Писать правду он не хотел. Она была не для мемуаров. Он желал разгрома левых и потому был с правыми, а правых предал потому, что служил Гоморрии, купившей их с супругой задолго до президентства. Единственное, чего он хотел в жизни, — власти. Но нечего было и мечтать о ней после того, что случилось. Его раскусили в Содомии. Оставалось кропать мемуары. И он тяжко пыхтел над ними, будто сидел на горшке, но ничего существенного высидеть не мог.

Порой в нем брезжило такое, что плохо укладывалось в его набитой материалистическим мировоззрением голове. Порой ему казалось: не в первый раз он приходил на Землю… И не впервые предавал страну… Тогда у него были другие биография и имя. Бен — Амми! Тот самый, что… А еще раньше он был Иудой и… Но об этом нельзя в мемуарах! Нельзя друзьям! Нельзя супруге! Нельзя признаваться себе! Т-сс!

Одно ясно: он нужен Истории. Без него она не в состоянии… Он будет возвращаться вечно, когда в нем возникнет нужда…

Рассыпалась трель телефонного звонка. Генсек Порча поднял трубку. Цуцык Младший приглашал зайти к нему для важного разговора. Причем следует соблюсти некоторые формальности, от которых зависит судьба Содомии: подниматься на третий этаж надо на лифте, дверь которого окрашена в желтый цвет…

«Всего–то», — удивился генсек Порча, но медлить не стал.

Замышляев, которому хотелось досмотреть сон, бросился вдогонку за бывшим президентом Содомии, но желтая дверь захлопнулась перед его носом. Тогда он пустился на третий этаж по лестнице. Запыхался, но успел. Желтая дверь раскрылась — вместо мистера Бомби выскочило насекомое в треуголке и при шпаге.

Это было так неожиданно, что несколько кадров сновидения Замышляев пропустил. А когда опомнился, оказался на набережной.

По широким каменным ступеням стремительно взбегал коротышка в треуголке, прозрачном плаще и ботфортах. Кажется, из–под плаща хищно выглядывала шпага. За лестницей играло море. Офицер неминуемо должен был рухнуть в него, взбежав по лестнице. Вместо этого он всего лишь на мгновение застыл в воздухе — и в следующую секунду то, что представлялось плащом, превратилось в крылья. Сияющие, слюдяные, как у стрекозы. Через минуту незнакомец мерцал золотистой каплей на вечернем небосклоне.

Море вспахали военные корабли. Гоморрийский флот направлялся к берегам Содомии.

Диктатор Дззы летел над Питером… Золотая капля в изумрудном небе, начинающем наливаться ночной синью, — он представлялся себе мощной машиной, хотя был всего–навсего человеком–насекомым, раскинувшим прозрачные крылья над спящей столицей. Широкую грудь крест–накрест стягивали белая и голубая ленты, усыпанные звездами: монарх обожал побрякушки, свидетельствующие о популярности среди сильных мира сего. Впрочем, не будем забегать вперед. Заговорился с вами, а диктатор уже где… Не разглядеть его в облачке. Но вот мы снова поравнялись с ним. Он словно почуял нас и повернул лицо. Не совсем точно я выразился. Лицо — не то слово. Оно обезличивает его харю, морду с вислыми ляжками щек, мясистыми, вечно жующими губами, скошенным раздвоенным носом, жесткими антеннами усов. Но самое замечательное — брови. Они похожи на двух драных кошек, горбящих спину. Они намертво сцепились бы, если бы не нос. Без сомнения, выцарапали бы друг дружке глаза, опять же, не обычные глаза, а — плошки, зенки, буркалы… Что угодно — только не глаза! Еще стоит упомянуть мохнатые лапки, сжимающие подзорную трубу. Выпуклый животик, говорящий о грехе чревоугодия. Короткие ножки в тяжелых желтых ботфортах с малиновыми отворотами. О крыльях мы уже имеем представление. Стала отчетливей видна сложная система сухожилий — снизу ударил прожектор. Дззы недовольно буркнул, и бесцеремонный луч сконфуженно погас, но диктатор успел заметить: прожектор бил со стороны Иудиных казарм, как их называли в народе. Там размещались особые части, сформированные из отчаянных смельчаков, проявляющих чудеса храбрости при разгоне демонстраций женщин и детей. Диктатор сам заботился о их вооружении. Нужно будет — на роддома и детсады обрушатся ракеты! Он не остановится ни перед чем, чтобы защитить демократию… Но все же следует наказать виновного, посмевшего ослепить его во время триумфального полета.