Юрий Фатнев - Ладья Харона

В Троцк приходили иногда приглашения на писательские собрания. Заявился он как–то раз. Поглядел на совесть содомской интеллигенции, поискал глазами Конецкого. Не было его. Заскучал. Другие его не интересовали. Однажды долго тряс руку Валентину Пикулю, приняв его за секретаря писательского Геннадия Федоровича…

Отныне если и заглядывал в Дом писателя, то лишь ради библиотеки. Ах, какие здесь были книги!

Хранились здесь и ранние сборники Жоры Говенько, бесхитростно славящие вождя, думающего о нем в бессонном Кремле.

По ним трудно было представить, что Жорка станет мировой знаменитостью и не раз объедет земной шар.

Однажды этот новый Чайльд — Гарольд, разочаровавшийся в Содомской власти, пожаловал в Питер. За месяц до этого были расклеены афиши, возвещавшие о грядущем выступлении мэтра. Билеты были дороги для Замышляева и Евы, но все–таки они их купили. Упустить возможность узреть историческую личность? Ни в коем разе! Пора бывшим жителям Болванска приобщаться к столичной культуре.

Они приехали в Питер за час до выступления. Вынырнули из метро и поразились: через парк к спортивному комплексу «Юбилейный» со всех сторон текли толпы людей! Это было похоже на переселение народов. На этот раз переселялись в зал, где должен был витийствовать неувядаемый кумир.

Жора Говенько уверенно вышел на сцену, и Замышляев узнал историческую личность. И ощутил превосходство ее над собой. «Нет, я так не могу, — признался он себе и, вспомнив «Теркина», добавил: — Харч не тот».

Да, харч был не тот, хотя человек, пережидавший на сцене аплодисменты, был из тех, кому никогда не суждено располнеть. Такая гончая порода.

Спокойно дождался последнего хлопка и заговорил о том, что говорил всегда, приезжая в любой город на планете: дескать, это единственное место, куда он стремился, здесь его друзья, здесь… Затем он объявил, не забывая выполнить некий интернациональный долг, что с ним на это выступление приехали его, ну, конечно же, друзья. Один из Сингапура, другой… прямо со льдины прилетел, чтобы послушать его, Говенько, в этом прекрасном зале, где собралось столько истинных друзей поэзии. Поприветствуем зарубежных друзей, товарищи! Товарищи дружно захлопали, завертели головами, ища друзей Говенько, переполняясь гордостью за то, что у Содомии есть такой поэт, которого чтит весь просвещенный мир. Ну, а нам сам Бог велел…

Смолкли аплодисменты. Мэтр почувствовал: аудитория достаточно подогрета, втянута в его действо. И ринулся в бой.

Читал великолепно. Он сам был частью той пластики, которой отличались его стихи. Особенно выразительны были руки. Казалось, из длинных, чутких пальцев струилась магическая сила, то успокаивающая, то взрывающая зал.

Жора Говенько был, безусловно, народный поэт. Его стихи — ну самую малость — попахивали говнецом, и это безотказно действовало на плебс. Он проникался доверием к поэзии, источавшей такой родной демократический запах. Свой, свой, говнюк! Все мы — одна куча! К такому выводу приходили и прочие народы, аплодировавшие на всех континентах Жоре.

— Алло! Еле дозвонился. Здесь тоже никого. Забыл сказать: тут давно уже Ангел, свивающий небо, ошивается. Делаю вид, что не замечаю. Приятеля своего никак не дождется, Ангела с черным крылом. Зачем пишу? Помнишь, я тебе рассказывал: от нашего дома в Болванске проехал над троллейбусом в конце улицы по голубому небу Дон Кихот. Искал мельницу? А их почти не осталось. Не нравится — «Содомия»? Нет, Содомия — точнее…

Да, Замышляев был прав, хотя на карте мира значилось в силу традиции другое название. Он жил в Содомии, а если не умер в ней пока, то лишь по одной причине: должен же кто–то поведать о ее гибели.

Строго говоря, оставался еще один свидетель кроме Замышляева и Ангела, свивающего небо, но никто не мог поручиться, что это так. Он и прежде таился в лесах и туманах, а по нынешним временам и вовсе перестал навещать Троцк. Но — странное дело — даже на улицах он чудился для всех как бы вдали.

Был такой Неприрученный Охотник. Никто не знал его адреса, фамилии. И вспоминали о его существовании крайне редко и только в том случае, если слышали: где–то испустил дух не знавший совести мерзавец. «О, наверно, Неприрученный Охотник подстрелил», — восклицали, почему–то понижая голос, обыватели и снова надолго о нем забывали.

Неприрученный Охотник существовал как возмездие за грехи. Он проступал в тумане нашего сознания, когда мы были готовы разувериться, что возможна победа над злом.