Повелитель Красная Дама - 232 [СИ]

За дверью его покоев — неясный шум, в конце далекого гулкого коридора собираются люди. Гураб знает, кто это: из проверенных источников ему известно, что придворные партии заключили временное соглашение, цель которого — смерть короля, его смерть. Пока еще убийцы сомневаются, им известно, что за воин Гураб Третий, и в смутных их голосах слышны нерешительность и страх.

Звучит имя жены, имя любовницы. Конечно, здесь не обошлось и без них. Может ли Гураб на них сердиться? Едва ли. Возьмись он сейчас за меч, убийцы потерпят поражение, но не будет ли это лишь еще одним препоном на пути у Жизни — а он и так воздвиг их достаточно. Пусть старость и нерешительность будут повержены, пускай торжествуют борьба, сила и вечное движение во имя сегодня, а не завтра!

Гураб оставляет свои книги, Гураб открывает двери и выходит к своим врагам. И враги его пребывают в удивлении, ибо, лучший фехтовальщик своего времени, навстречу убийцам Гураб Третий идет безоружным, с широко расставленными руками, точно намереваясь их обнять. Он идет, а в голове его бьется: «Да здравствует красота! Да здравствует молодость!».

Снова и снова переживая в голове эту сцену, Томлейя всякий раз испытывает волнение и странное чувство узнавания. Чувство это знакомо ей еще с первой книги — как если бы каждый ее герой, оставаясь собой, был в то же время и кем-то другим, забытым, но бесконечно дорогим и трогательным.

Пока идет работа над «Двести тридцать два», писательница нередко засыпает прямо за рабочим столом, уронив на рукопись усталую голову. Книги не оставляют ее и во сне: Зумм, скачущий на помощь королеве, одинокий Бжумбар в своем бревенчатом домике, Гураб Третий, отказавшийся от меча, и, наконец, Глефод, поднимающий голову под градом мусора, непобедимый воин в кафтане шута — все эти образы накладываются друг на друга, сливаются в один, и тогда из серой хмари забвения, из ледяного колодца памяти встает высокий седой человек, идущий против разъяренной толпы — высокий седой человек, держащий за руку остроносую девочку в глухом синем платье.

Во сне Томлейя плачет и кричит: «Папа!», а проснувшись — не помнит уже ничего. При свете дня ее мощный разум берет свое, и наяву она решает совсем другие задачи.

Что можно еще сказать о Гурабе Третьем?

Немногое.

Одни умирают, чтобы их мир рухнул вместе с ними.

Другие — чтобы он стал целым, пускай и против их воли.

В конечном счет Гураб Третий умер за то, чтобы ничто не менялось.

И все осталось неизменно.

Таковы герои предыдущих книг Томлейи, все трое — из стана проигравших, все трое вели борьбу и потерпели в ней поражение. Чем обусловлен такой выбор персонажей, почему она решила писать не о победителях, а именно о них — разбитых, уничтоженных, доказавших перед лицом жизни свою полную несостоятельность? Быть может, так проявилось ее понимание истории, где и большие, и малые, и победители, и проигравшие — все делают общее дело. Быть может, думает она порой, в самой важной войне, которую ведет каждый, победить и вовсе невозможно.

Так или иначе, вопрос, который волновал ее в судьбах рыцаря, разбойника, короля, звучит так: было ли их поражение предопределено изначально — обстоятельствами, в которые они оказались вовлечены — или же виновны в нем они сами, виновны в том, что поддались чувствам там, где положиться следовало на здравый смысл?

Насколько жизнь определяет рок, а насколько — воля самого человека? Томлейе было бы легче, сумей она обнаружить некую универсальную пропорцию того и другого, не столько соотношение цифр, сколько сам факт его наличия. Ведь даже если бы от рока зависело девять десятых человеческой участи, а человек определял свою судьбу лишь на одну десятую часть, уже и этого было бы достаточно, чтобы сказать: смотри, это не просто марионетка, страдающая в обстоятельствах, сформированных для страдания, это живое существо, что вопреки ограничениям стремится максимально полно сыграть свою роль в людской истории, так или иначе запечатлеться, лечь фрагментом мозаики во всеобщий узор.

Причаститься человечества, не кануть в забвение напрасно — вот что волнует леди Томлейю.

Ибо быть ей — значит быть женщиной, неспособной исполнить назначенное ей природой, проигравшей от рождения и без всякой борьбы. Что есть ее равнодушие ко времени, как не презрение к былой красоте, оставшейся невостребованной? Что есть ее расточительность, ненужные траты на кучера и ландо, как не презрение к деньгам, неспособным доставить радость?