Повелитель Красная Дама - 232 [СИ]

Не нужно думать, будто поле битвы двух этих партий ограничивалось исключительно постелью короля. В дело шли яды, наемные убийцы, шпионы, поджигатели, личные гвардии и даже войска короны, если жена или любовница бывали особенно убедительны. Цивилизация, которую пытался построить Гураб, была для этих междоусобиц неким необязательным фоном, чем-то вроде ландшафта, неспособного в целом повлиять на исход битвы, но могущего иногда дать временное тактическое преимущество.

Король издавал указы, запрещающие или регламентирующие войны — и та или иная сторона сразу же начинала войну якобы в поддержку этих новых правил, еще одну кровопролитную войну за то, чтобы войн никогда больше не было. Король создавал суды, дабы разрешать споры без крови, и оказывалось, что и засудить тоже можно насмерть, было бы желание. В любом, даже самом разумном его предприятии находилась лазейка, благодаря которой оно обращалось даже не во зло, а в какую-то жестокую и бессмысленную игру, в которой преуспевали лишь небольшие группы людей, а государство и его народ были обречены на страдание.

Что больше всего удивляло Гураба, так это то, что подобное положение дел устраивало всех, кроме него. Случались восстания, время от времени находился проповедник, желающий мира и царства Божьего на земле, но проблески эти были локальными и свидетельствовали лишь об отчаянии отдельных людей, а не о том, что мир устал от интриг и крови. Напротив, чем дальше, тем больше Гураб убеждался, что именно эти подковерная возня, жажда власти, вечная борьба и столкновение силы — и есть те жизнь и правда, во имя которых он старался все это время.

Ему было уже пятьдесят, когда он, измотанный, словно рабочая лошадь, взглянул на свое королевство незамутненным взглядом. Иссякли силы, поддерживающие иллюзию, и он увидел, что женщины, им любимые, его не любят; увидел, что двор его, который он мечтал превратить во второй круглый стол — не более чем яма со змеями, а он подвешен над этой ямой за руки и ноги; что все им сделанное напоминает попытку закупорить вулкан пробкой от шампанского, погасить великое пожарище каплей воды.

В последней главе романа Томлейя рассказывает о том, как Гураб Третий рассматривает свое лицо в зеркале, пытаясь понять, как изменилось оно со временем, и соразмерны ли эти изменения тому, что он успел сделать за жизнь. Что оплачено этой маской трагического актера, набрякшими веками, залысиной, высоким, рассеченным морщинами лбом? Казалось, облик его исполнен значительности и принадлежит правителю мудрому, способному менять мир и вести подданных за собой. Вместе с тем значительность эта была очевидно ложной, ибо большую часть пути Гураб шел один, шел против течения, и вот куда в конце концов принесла его река Жизни — в гниющую тихую заводь, единственное место, где уместно размышлять о будущем цивилизации.

В самом деле — кто он такой, отчего возомнил себя реформатором, человеком будущего? Не оттого ли поразили его усталость и сплин, что он растратил все силы на нечто, не имеющее значения?

Забавно: все свое время Гураб делал то, о чем его не просили, делал в великом убеждении, что знает, как надо, что именно это и нужно его народу, двору, любовнице и жене. Как оказалось, именно в этом они и не нуждались, и это абсолютное несовпадение породило абсурд. Однако абсурдны были не мир, не люди и не игра, что они вели — абсурден был сам Гураб Третий, воздвигающий препоны на пути Жизни, мешающий людям радоваться и быть счастливыми в борьбе, интригах, войнах, в вечном переделе собственности и яростных схватках имущих с неимущими.

Счастье — в несчастье. От этой мысли Гурабу чудится, что он стоит на холодном ветру — нет, что вокруг него смыкается великая глыба льда, и из нее на него смотрят лица предшественников — могучих Королей Древности, монархов Бесконечной Империи, Великих Повелителей и многих, многих других.

Глыба смыкается вокруг него, и он знает, что так или иначе стал бы ее частью, по праву субъекта истории, и совершенно не важно, хорошим он королем был или плохим, мечтал ли о цивилизации или охотился на лис, интриговал или был честен, любил своих женщин или видел в них лишь сосуды для королевского семени. Так или иначе, заключенные в лед, они навеки останутся с ним, как и их придворные партии, все эти люди с бесчисленными тайнами и страстями.

Он знает это и все же не может расстаться с любовью, не хочет отдавать ее великому льду. Как они прекрасны, его женщины, какие они гибкие и изящные, как нежны их лица и теплы руки! Как любят они себя, как заботятся о телах, искусно подчеркивают свои изгибы и линии! Сколько в них жизни, огня, желания, свободы и радости! Как интригуют они, отчаянно и храбро, стараясь удержаться на плаву, завоевать себе место в жизни — и как неправ был он, стыдя их за эту борьбу, за вольное и чудесное проявление силы.