Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

— Если вы не потеряли их во время ночной стычки. Тоже мне второй папа Юлий Секунд, военный в сутане и борец за независимость Италии!

— Вояка я, прямо скажем, фиговый. Держался на своем поповском красноречии и чисто христианском умении врачевать душевные и телесные болячки. Памятуя ваши слова, к лошадям я не лез, довольствовался людьми. А вот насчет моих воинов вы ошиблись. Тех, кто пришел со мной, до конца не выбьют: просочатся и удерут. Но они всего лишь корволанты, летучий отряд. Главное у меня укореняется и произрастает на здешней почве. Юноши, девушки, семьи… Приемыши…

— В каких местах, интересно.

— А вот этого я вам не скажу. Прав не имею.

— Ска-а-жете, торговец военной силой. Не теперь, так слегка погодя. Я вас даром в своей свите вывозить не собираюсь.

— С какой стати меня вообще вывозить? Я особь самостоятельная.

— Вы что, думаете, как сюда вошли, так и обратно выйдете? В подворье вы на гэдойнской земле, а снаружи моих всех как есть знают в лицо и чужака в город не выпустят. Ладно, пока ложитесь спать на ту половину кровати, а дальше будет видно. Эй, стойте, покрышку-то не надо всю на себя утягивать!

— Я занавеску отдернул. Ничего, что ваши фрейлины меня здесь утром застанут? — пробормотал он уже почти сквозь сон.

— Тоже мне фрейлины: подружки мои из Леса. И ничего, пускай завидуют, а то у них, видите ли, есть, а у меня нету!

Утром светлая Дара, что пришла не по звонку, с некоторым удивлением воззрилась на две головы, уткнутые в разные концы подголовника. Франка пробудилась. Лео, завидев пришелицу, выпутался из своей части одеяла. Спал он одетый и вооруженный: сабля у кушака, кинжал на шее и пистоль за пазухой.

— Дари, милочка, вот полюбуйся. Кто из наших мужчин таких же устрашающих размеров, как он?

— Сами знаете, что Зенд.

— Вот пусть уступит ему свою одежду и своего верхового слона, а сам посидит дня два на подворье, еще позже погостит у здешних приятелей и без огласки вернется в Гэдойн сушей. Все прочие отплывают на «Эгле» завтра, а не через неделю. Сообщи капитану Френсису, а он спешно соберет команду с квартир. Самое главное! Зови прямо сюда Лину с ее шкатулкой. Пусть изобразит поверх этой физиономии Зендову. Поняла? Бегом!

Девушка выскочила в дверь.

— Так. Два часа малеваться, потом будете сколько-то привыкать к Зендову лицу, Зендовой повадке и Зендовой лошади. А потом только и дела будет, что проехать через город до порта аллюром три креста. Риск, понятное дело. Но все мы, включая Зенда, рискуем не жизнью. А вот вы, союзничек… Ну как, отправитесь с нами на поиски новых авантюр?

— Э, была не была! Все равно очертил я свою буйную голову! Отправлюсь.

«Как говорят, дурная примета иметь на борту женщину или священника. Что до женского пола, я к нему притерпелся, на моем корабле их вровень с мужчинами. Когда они стали прибывать на «Эгле» то поодиночке, то попарно, то вместе с кавалером, я и глазом не повел в их сторону. Но когда напоследок по сходням на палубу поднялся смешанный отряд амазонок и «амазонов», имеющий в арьергарде католического патера, переодетого, накрашенного, как девка, да еще едущего стремя в стремя с моей госпожой, — я почти потерял самообладание. Разумеется, его священство, такое несомненное для моего опытного глаза, было почти погребено под толстым пластом солдафонских ухваток. Он был широкоплеч, в его густом баритоне звучала этакая командирская или разбойничья хрипотца, а ладони казались пошире, чем у гребцов, к коим он в конце концов и подобрался, презрев ину Франку. В самый ему раз: будет лопатить соленую воду своими природными орудиями получше, чем вырезанными из клена!

Мы выбрались из глубокой дивэйнской бухты и пошли под парусами при легком попутном ветре. Хотя официально мы держали курс на Гэдойн, Эгле шла мимо пустынного берега, изрезанного шхерами, того самого, где, по преданию, впервые высадился на берег мой предок, а потом — первая пуританская флотилия. Скалы здесь необычайно красивы, а утренняя дымка и робкая весенняя зелень придают им особое хрупкое очарование. По-моему, это вполне оправдывает нашу любознательность и некоторую нескромность.

Море было гладким, как стекло, дыхание его — ровным, как у ребенка. Наперерез нам спешили в открытое пространство малые рыбацкие суденышки с косым парусом: им приходилось исхитряться, чтобы уловить еле заметный ветер. Люди, сидевшие на корме, приподнимались и кричали нам что-то: фортуна или фуртуна? Мой шкипер Ибраим, который стоял рядом с рулевым, то глядя вперед по курсу, то всматриваясь в берег, от которого мы постепенно удалялись, вдруг перенял у него штурвал и резко переложил судно на иной галс. Команда забегала по вантам, как в лихорадке, спеша поставить паруса по ветру, и «Эгле» устремилась в открытое море.