Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

Далее, когда один из Кромуэллов по воле Божественного предопределения свергнул Стюарта и занял его трон, сей Лорд-Протектор вспомнил и о нас. Мы исполняли его волю на море, гибли, но побеждали, и золото всех стран текло в фамильные сундуки, обращаясь затем в пашни, дома и мануфактуры.

Меня воспитывали так же точно, как и всех молодых Роуверов: в любви к деньгам, кровавым столкновениям и широкому морю. Но я выродок из рода. Всю жизнь я тяготел к иному. В бытность мою еще почти дитятей отец мой затеял перестройку загородного дома в соответствии со вкусами знатных гостей, придворных и любимцев Веселого Монарха Карла, которых ему приходилось принимать. Среди прочих ремесленников он призвал и чужеземных скульпторов. И я заболел навечно и неизлечимо. Перед нежным и греховным миром Венер и Купидонов, Амуров и Психей, нимф и эфебов я бы еще устоял. Но жажда мять глину, плавить воск, снимать с гранита фаску теслом, более острым, чем клинок, высвобождать из дерева и мрамора заключенные в них формы… Таясь ото всех, я бегал к итальянцам, и они полушутя обучали меня азам и начаткам своего мастерства. Всё шло мне в руки и запечатлевалось в душе.

Года через полтора, когда отделка усадьбы была завершена, они уехали, а я бросился в покаяние. Но зараза во мне была неизгладима. Руки набухали от желания осязать, впиться в плоть камня, и она казалась мне более прельстительной, чем женская. Я и у штурвала отцова брига стоял, будто мял в руках податливую материю воды, и чертил путь на карте, словно борозду на крепком камне вел, — так горело во мне это недостойное для истинного христианина ремесло.

Будучи уже вполне зрелым юношей, задумал я поститься сорок дней, как Господь наш Иисус, чтобы он спас меня и указал мне путь. И вот уже на девятый день ко мне снизошел в моем полусне ясный голос, подобный веянию летнего ветра: «Жди вестей от берегов дольных, из земли незнаемой».

Тут как раз пришел из Динана с тремя галерами кузен мой Вулф. Его отца — и того уж едва помнили в нашей семье, а он вообще родился от иноземки: низкорослый и плотный, чернокудрявый и кареглазый. В ухе у него болталась золотая серьга с крупным изумрудом: подарок моряку от богини Амфитриты, пояснил он, смеясь всеми белыми своими зубами. И сразу стал в доме как свой: все полюбили его и все жаждали его общества. Разумеется, любовь эта подогревалась чужеземными гостинцами. Моей матери он преподнес меха диковинной красоты и пышности, отцу — кольчугу, тонкую и гибкую, как кожа (но и не всякой пулей пробьешь) и глиняную флягу с запечатанным горлом, где оказалось тягучее, с запахом чужих трав, вино цвета корицы. Еще я помню массивное янтарное ожерелье и такой же браслет, выточенный из цельного куска; трубы шелков, мягких и плотных, как шагрень; серебряные шкатулки и кинжалы из блескучей стали с инкрустацией из самоцветов; странные сухие варенья из сливы или абрикосов, скатанные точно свиток, и такие же с виду пластины соленой рыбы, красно-золотистой и тающей во рту.

— Собственная наша земля этого не родит, но мы сами — богатство нашей земли! — хвастался он и зажигал нас своим ликованием.

Когда Вулф уже нагостился и восстановил отцовы (да и дедовы, пожалуй) торговые связи, глаза его как бы впервые остановились на мне.

— А к чему у вас приставлен мастер Френсис, дядюшка? Румян и русоволос, как девица, а кожа бела и тонка, будто никогда ее в море солью не прохватывало. Навигации он обучен?

Ему ответили (чуть поколебавшись), что да.

— Он, как я понял, не наследник майората и за богатую невесту тоже не сговорен, вон какая у него физиономия постная и целомудренная. А мне нужен капитан для галеры со старым опытным шкипером и умелым экипажем, чтобы иметь там свой глаз. Не одолжите ли мне кузена годика на два? Соглашайся, Фрэнки! А если тебя потом осенит заделаться пастором, так у нас в Низком Лэне их как раз нехватка.

Так, полушутя, меня впервые в жизни сделали старшим на корабле «Прекрасная Флора» и, также впервые, я увидел Тихий Океан. Чудо из чудес, но на протяжении всего долгого по нему плавания он и впрямь был покоен. Штормило несильно, ветер был ровный и попутный — благословение Божье! В свободное время я учил языки Динана: все три наречия сразу, благо различия были невелики. В моем распоряжении оказались два-три томика местных стихов, довольно недурных, Библия на «эдинском» с параллельным переводом на английский, сделанным при дворе короля Якова, и судовой журнал, который велся на жуткой смеси моего родного наречия со всеми тремя динанскими диалектами: горным (лэнским), лесным (эркским), и степным (тем самым вышеупомянутым эдинским). Да и любой палубный матрос болтал на тамошних наречиях куда бойчее и охотней, чем на языке отцов и дедов.