Татьяна Мудрая - Паладины госпожи Франки

Во время завтрака я с возмущением доложил о происшедшем моей матроне.

— Не кушали бы в постели, — ворчливо посоветовала она, — а уж если так вышло, то смели бы крошки в дальний угол. То же был Тараша, он смиренный.

Я намекнул, что от таких смиренников не худо бы избавляться с помощью буры.

— Что вы говорите, господин! Еще его ядом травить. В добром доме должна и живность какая-никакая иметься!

Я покосился на хозяйкина кота, что, забравшись на стол, брезгливо мочил усы в моей тощей пуританской похлебке: огненно-рыж, тридцать фунтов отменных мускулов, суровая морда в сетке боевых шрамов; постоянный ночной кошмар мышей, гроза соседских котов и кумир кошек. Почесть его всего лишь за «живность» — значило нанести этому домашнему любимцу оскорбление, могущее быть смыто лишь кровью.

— Это хорошо, что Тараша к вам привык, господин, — продолжала домовладелица. — Значит, вы у нас задержитесь. Он человек вольный, где захочет, там и гостит и за постой не платит, будто и впрямь тарханную грамоту имеет, по которой назван.

А еще в одну из ночей разбудило меня гулкое и мерное звяканье чугуна о чугун и зарево на полнеба. Я напялил нечто из верхней одежды и пошел поглядеть, что горит. Оказалось, небольшой жилой дом поблизости. Тотчас же меня подхватили и встроили в живую цепь, по которой передавали бадейки с водой. По одну сторону от меня находилась девица из Восточного квартала в кимоно с низким спинным декольте, любовно раскрашенная для ночного дежурства, по другую — тощий старец с извилистой бородой, в теплой сорочке, колпаке и прорезных круглоносых туфлях на босу ногу.

— Мы в Гэдойне любим зрелища, а за это приходится платить, — изрек он, принимая от меня очередное дубовое ведро, полное доверху. — Простите, как вас называть?

Я сказал.

— А я местный архивариус Ники Стуре. Выскочил, из постели в чем был, ибо забеспокоился за целость здания, где хранятся мои свитки, манускрипты и редкие инкунабулы. Тут-то меня и повязали. Ну ничего, туда пламя никак не дойдет, уже гасим.

Под утро, перемазанный и усталый, я плелся домой, краем уха ловя обрывки разговора:

— …счастливо сгорели: и имущество вытащили почти всё, и, первое дело, кошку спасли.

— А без крова остались, это тебе как?

— Дело поправимое. Нашенский городской голова всем погорельцам кирпич даром отпускает. А что до рук — на воскресной мессе патер толоку объявит, он же и деньги будет собирать. Еще и лучше дом поставим: прежний был сосновый и весь насквозь червяком проеден.

На следующий день я купил сладких сухариков, истолок, насыпал в углу и потом всю ночь напролет слушал, как Тараша сам-с усам, с женой и полупрозрачными еще детками шелестел по половицам и смачно, с хрустом питался. И хорошо мне было думать, что я останусь здесь надолго.

Спустя, пожалуй, с неделю к хозяйке пришла довольно миленькая и, как здесь выражаются, «ладно выстроенная» девица, которая спросила кэптена Роувера.

Как и у всех моряков, у меня были приключения. Довольно трудно соблюсти отроческую невинность в портовом городе после многодневного бултыхания в соленой воде. Однако в Гэдойне мои роскошные мужские мяса оказались в небольшой цене: по здешней мерке, настоящий кавалер должен быть невысок, худощав, легок на ногу в танце и клещом сидеть в седле — даже если море только что покушалось возмутить его внутренности. Поэтому когда девица учтиво пригласила меня провести вечер с ее госпожой, я согласился почти без раздумий и без опаски. Если Дивэйн был очагом войны, то Гэдойн казался домом мира. В первом могли убить — во втором лишь облапошить; в первом грабили, во втором иногда чувствительно, а в целом безвредно надували; в первом амурное похождение могло обернуться трагедией, во втором — лишь фарсом. И что я, собственно, терял?

Итак, мы неторопливо шествовали под ручку по тесным улицам, через городские ворота и вдоль пригородных аллей. Здесь дома были не так скученны, а их владельцы — не так скрупулезно чистоплотны: никому и в голову не приходило мыть брусчатку намыленной шваброй и выпалывать траву, которая, щедро удобренная, лезла тут изо всех щелей. Чем дальше, тем привольнее росли деревья, пряча за собой фасады особняков, изгороди и конюшни.

Моя спутница остановилась у одной из оград и постучала в калитку тяжелым кольцом, висящим из пасти бронзового кота с двусмысленной улыбкой. Открыл молодой мужчина с военной выправкой, что слегка меня насторожило. Впрочем, когда мы шли через парк к небольшому зданию, навстречу нам попадалась одна лишь дамская гвардия. (Странно, что я уже тогда угадал это словцо — гвардия. Хотя они явно казались сделаны на одну колодку: белокурые или русые, невысокие и гибкие, с заученной грацией движений и независимостью манер.)