Александр Карпенко - Гребцы галеры

Подходишь, наклоняешься. Не удерживаюсь от соблазна вновь заглянуть в вырез легкой футболки. Протягиваешь мне белые шарики отцветающих одуванчиков. Целую длинную царапину вдоль руки, прислоняюсь щекой к душистой гладкой коже, принимаю букет.

— А почему пять? Я просил четыре.

— Четное число живым не дарят.

— Прощание — те же похороны.

Отвернувшись, резко дую на цветы, и ленивый ветерок относит к дороге легкое облачко белых парашютиков. Один долго-долго не падает, не улетает, кружась над твоим плечом. Загадываю: прицепится — значит, не навсегда.

Ты обнимаешь меня, прижавшись горячо и сладко, и он пролетает мимо…

Я застонал, падая на раскаленную землю, вцепился, силясь не потерять сознание от боли, зубами в кочку. Земля подо мной пахла сухой травой и солнцем, а мне почудилось — твоей кожей…

Закрыл глаза, чтобы не видеть, не видеть этот луг, перелесок, пригорок, словно заброшенные сюда той злобной силой, что вечно не дает заживать ранам, добросовестно втирая в них соль. Не помогло. Попытались, кружась и наслаиваясь одно на одно, как рассыпанные по столу карты видения:

Глаза — два бездонных голубовато-серых омута, в которых хочется тонуть и тонуть без конца. Такое желанное, послушное тело прильнуло ищуще. Касаюсь кончиком языка нежной ямочки между шеей и плечом. Соленая. Вкусно… Отворачиваешься, пряча лицо. Шепот:

— Я почему-то не могу тебя поцеловать. Страшно…

Возвращаемся на другую сторону луга, туда, откуда убежали час назад в поисках места с несовместимыми свойствами — без комаров, но с тенью, — ты забыла снятые часы. Улыбаюсь, глядя на взгорок издали: смятая трава так и не распрямилась. Подбираешь мягким движением длинную юбку и приседаешь, разглядывая греющуюся на откосе диковинную ящерку — большеголовую, в ярчайше-зеленую крапинку.

Руки переплелись, и щека прикасается к щеке. Нежно, доверчиво.

— Мне с тобой спокойно…

А после — ночная дорога, лохматая сонная головка у меня на плече. Теплое касание тяжелой груди. И еще долго-долго руки пахнут твоим желанием…

Патрик испуганно трясет меня:

— Шура, Шура, что с вами? Очнитесь, пожалуйста, очнитесь!

Отрываю лицо от земли. Выплевываю клок жухлой травы. Жрал я ее, что ли? Или целовал?

— Шура, что, сердце?

Не в силах ответить, киваю. А разве нет, разве не сердце? Озабоченная Люси тащит, надрываясь, по полю тонометр. Мотаю головой, через силу выдавливаю из себя:

— Не надо… Оставьте меня…

Повинуясь жесту доктора, пилот отступил, подхватив по дороге с земли оцарапанный прибор. Даже сквозь боль ухитряюсь мысленно похвалить напарницу все понимает, моя умница! Переворачиваюсь на спину, тупо глядя в высокую синеву. Я действительно уже никуда больше не пойду. Все. Край. Меня больше нет.

Не знаю, сколько я смотрел в пустоту чужого неба — час? минуту? год? — когда почувствовал аккуратное прикосновение лапки к моему запястью. Люси. Она что, так от меня и не отходила?

Мышка подняла грустную умную мордочку:

— Дети?

Присел, покачал кружащейся башкой. В глазах мышки мелькнуло понимание.

— Ты очень любишь ее, Шура? — спросила тихонько. Вновь покачал головой отрицательно. Рат растерялась, нахмурилась недоумевающе, всем своим крошечным тельцем выражая вопрос. Я усмехнулся горько:

— Не люблю — любил.

Начальница поглядела на меня как-то странно — не то с сожалением, не то с укоризной:

— Нет, Шура. Если она с тобой — значит, любишь.

Потянула меня за палец:

— Пойдем?

Встал пошатываясь. Побрел к машине, запинаясь о кочки. Уже дотронувшись до раскалившегося на солнце металла дверцы, кинул еще один взгляд на луг, взгорок, перелесок.

Что это там мелькнуло на миг за кустами опушки — край длинной юбки или отблеск серебра на бархатной шкуре?

Когда на сердце много рубцов — это не обязательно инфаркт миокарда.

Пить и петь на «Скорой» умеют. Лихо, с полной самоотдачей. Почему бы не потешить себя в свободное от вызовов время? Оно было справедливо даже и на родном месте службы, а уж тут — и подавно.

Почему? Да потому, что там, как ты ни пахал, хоть бы и на двух работах (что у вечно безденежных медиков не редкость), значительный кусок своей жизни все-таки проводил дома. Никто не понуждал потреблять горячительное на рабочем месте. Выйди за ворота, а то и не выходи, просто сдай смену и — хоть залейся. Хоть на ушах стой.

Здесь за ворота не выйдешь. Смена закончится, когда ты околеешь. А жив — так почему не урвать минутку веселья?