Владислав Кетат - Флорентийская голова (сборник)

— В смысле? — недоуменно спросил я и тоже встал.

— В смысле, что мне пора.

Я спросил, что я сделал не так, но Женя, рассматривая свои ногти, ответила, что всё хорошо, но ей действительно пора. Я расплатился, помог Жене одеться, прямо у кафе взял для неё такси, посадил на заднее сидение подвернувшейся нам «Волги», захлопнул дверцу, помахал вслед и пошёл отдавать зонт охраннику-гардеробщику. Только потом я сообразил, что за время всех этих манипуляций мы ни разу не посмотрели друг другу в глаза.

Дождь перестал, и вместо него из чёрного неба сыпала мелкая колючая крупа. Пешеходная дорожка вдоль проспекта покрылась грязным льдом, и я, чтобы не упасть, жался к ближе к сугробам. Идти было тяжело, подошвы скользили, снежная крупа летела за шиворот, а в голове звучал низкий голос Виктора Робертовича: «Белый снег, серый лёд…»

«Боже ж ты мой, что же я такого сделал не так?» — в сто пятьдесят первый раз спрашивал я себя.

Свет на первом этаже не горел. «Может, отключили электричество?» — подумал я и дёрнул ручку двери на себя, но она не поддалась. Я дёрнул сильнее. Постучал ладонью по стеклу. Крикнул. Постучал ещё. Посмотрел на двери и отдёрнул руку, будто от горячего утюга.

Двери были другие. Их было много, и сделаны они были из дюралюминия с большими вставками из плексигласа посредине, а некоторые вообще были забиты фанерой. Первое, о чём я тогда подумал, было: «Ошибся зданием». Отошёл на пару шагом назад, обернулся… да нет, всё правильно — дом тот и соседние дома тоже те, только двери другие, не наши. Наши были большие и стеклянные сверху донизу, безо всякого дюраля. Мой взгляд зацепился за еле различимую в темноте табличку на стене слева от двери. Я подошёл поближе и прочитал: «НИИ ГИПРО Медтехника».

В этот момент мне захотелось, чтобы рядом со мной кто-нибудь был. Прохожий, милиционер, таджик с лопатой, неважно. Я почувствовал острую необходимость с кем-то обсудить увиденное, чтобы мне этот кто-то подтвердил, что он видит то же, что и я. В поисках свидетеля, я, должно быть, слишком резко повернулся на сто восемьдесят градусов, и, изобразив немощное фуэте, ахнулся на левый локоть. Завопил.

Матюги мои давно потонули в чёрном московском небе, а я всё лежал в своей неестественной позе неподвижно. Мне был виден просевший сугроб, забор и часть пустой стоянки перед зданием, и отчего-то пришла ко мне уверенность, что руку я себе сломал. Мне представилась лангета, а может даже и титановая спица, поддерживающая повязка, моя будущая беспомощность в завязывании шнурков и мытье… Через минуту боль немного утихла, и я перевернулся на спину. Ещё через минуту сел и покрутил ушибленной рукой. Посмеялся над собственной мнительностью. Посмотрел наверх…

Ни одно окно в здании не горело. На меня смотрели чёрные прямоугольные рты, изредка утыканные зубами-кондиционерами, которые выбросили во время ремонта два года назад… Я вспомнил про табличку, про двери и про всё остальное, вскочил и, забыв про локоть, лангету и гололёд, побежал обратно на проспект. Уж очень мне захотелось как можно быстрее убраться отсюда, поймать тачку и усвистеть домой, прыгнуть в постель, забиться под одеяло…

На проспекте ни одной машины не было, ни на моей, ни другой стороне. Разогнавшись, я выбежал почти на середину проезжей части, яростно размахивая руками. Посмотрел направо и, словно пойманный фотопластинкой в момент незавершённого движения, замер: красных высотных домов с остроконечными крышами, которые здесь называют «карандашами», не было, вместо них толкались спящие хрущёвки и какое-то приплюснутое длинное белое здание. КаГэБэшные высотки на другой стороне проспекта были, а «карандашей» не было! Не-бы-ло! Я аккуратно посмотрел налево — кинотеатр «Звёздный» и маленький Гагарин рядом стояли на своих местах; повернулся кругом — ни магазинов, ни того кафе, где мы с Женей сидели, у входа в метро не наблюдалось, только тёмная, без единого светлого окна ЦНИИ «Электроника», куда мы иногда ходим обедать, торчала чуть в глубине…

В ужасе, в суеверном страхе, в безобразной, недостойной молодого мужчины панике я забежал в ближайшую автобусную остановку и решил больше никуда не смотреть. Мне стало по-настоящему жутко. Сердце билось о грудину с такой силой, что я малодушно принялся соображать, где здесь ближайшая больница. Так продолжалось недолго, минуты, может, две, или три, пока, наконец, со стороны улицы Лобачевского ни показались медленно приближающиеся фары. Я вышел из остановки, поднял руку, но тут же её опустил и забежал обратно. Мимо меня проехала сначала грязная синяя «Шестёрка» со старыми номерами, потом один за другим два четыреста двенадцатых «Москвича», затем серая, с просевшей задней подвеской «Волга», а за ней, узнаваемо дребезжа, к остановке неуклюже подкатил рыжий скособоченный «ЛиАЗик». Ды-дыщ — передние и задние двери открылись, и из автобуса буквально посыпались пассажиры — мужчины в пальто и меховых шапках, женщины в длинных пальто с меховыми воротниками и меховых шапках… все злые и румяные. Мне показалось, будто это сон. Видение, вымысел, постановка… Я сделал несколько шагов в сторону, чтобы быть подальше от. Спрятался за столб. С передней площадки сошла девушка в светлой дутой куртке, обтягивающих ляжки тёмных рейтузах и неправдоподобно толстых сапогах «луноходах» серебряного цвета. На девушкину голову был надет (скорее, натянут) вязаный головной убор типа «труба». Я закрыл глаза и больно ущипнул себя за щёку. Открыл глаза… Последними из автобуса вылезли двое военных в шинелях и шапках с кокардами — один капитан, другой майор. Оба лётчики. Капитан сразу закурил — как я понял из цвета пачки, «Яву» — предложил майору, но тот отказался.