Владислав Кетат - Флорентийская голова (сборник)

— Недоброе всем утро, — заявил Сашенька.

— Недоброе, недоброе, — отозвался я, — иди в здание, Сашенька, простудишься.

Но Сашенька не спешил уходить, его целью было познакомиться с Женей — это было понятно по слащавой улыбке и козлиному блеску в глазах.

— Мы не знакомы, — замурлыкал он, устремляя влажный взгляд на Женю, — разрешите представиться, Александр Романов.

— Евгения Виндзор, — ответила Женя и затянулась.

— Валентин Валуа, — тут же подхватил я.

— В общем, Рюриковичи мы, — подытожил Мацкевич.

Как я уже говорил, Сашенька наш был сколь же красив, столь и туп, поэтому нашей шутки не понял и несколько напрягся. Я заметил, что при этом весь его шарм куда-то испарился.

— Какой ещё Валуа, — неуверенно проговорил он, — ты же, вроде, Силантьев…

— Это я по отцу Силантьев, а по матери Валуа, — ответил я, краем глаза видя, как Женя уже начинает давиться со смеху.

— А мы, вот, Рюриковичи, — повторил Мацкевич и развёл руками.

Понимая, что над ним издеваются, Романов решил отвалить.

— Ладно, клоуны, адиос, — с кривой улыбочкой бросил он нам и, обращаясь к Жене, пропел: — До встречи, Евгения.

— Прощайте, Сашенька, — добродушно сказала она, — прощайте.

Через секунду Сашенька исчез в здании, а мы с Мацкевичем с довольными рожами победителей смотрели на Женю в ожидании какой-нибудь её реакции на произошедшее, но она почему-то медлила.

— Многие девушки весьма падки на красивые, но абсолютно ненужные вещи, — наконец довольно серьёзно и чуть более протяжно, чем следовало бы, сказала она, — но я, пожалуй, отношусь к меньшинству.

Её заявление привело нас (по крайней мере, меня) в небольшой ступор, из которого я был выведен заявлением Мацкевича, о том, что:

— Все красивые молодые люди имеют разные по тяжести гомосексуальные наклонности, поскольку эти несчастные (он сделал ударение на слове «несчастные») вынуждены с детства смотреться на себя в зеркало и привыкать самим себе нравиться, то есть, приучать себя к мужской красоте, что создаёт благодатную почву для развития в них гомосексуального склада ума. Все же остальные, то есть некрасивые молодые люди, относящиеся к своему отражению равнодушно и даже с некоторым отвращением, вполне предсказуемо выбирают впоследствии красоту женскую и, таким образом, спасают наш вид от вымирания.

Понятное дело, Мацкевич некрасив. У него выразительное, запоминающееся лицо, но красоты там никакой нет, и, подозреваю, никогда не было. По мне, так он даже несколько уродлив, и тем более было странно наблюдать ореол мужественности, образовавшийся вокруг него после сказанного, который, однако, просуществовал очень непродолжительное время и исчез. Видимо, с широких покатых плеч рядового спасителя человечества его сдул сырой московский ветер.

Я одобрительно замычал, хоть мне это и несвойственно, а Женя несколько раз хлопнула в ладоши. Звук рассеялся её мохнатыми перчатками и получился глухим и отчего-то навёл меня на мысли о том, что она вообще не может создавать резкие, режущие ухо звуки. Визг, например.

Мацкевич, отправив свой окурок по настильной траектории в урну, откланялся.

— Что один, что другой, порисовались и исчезли. Как это похоже на современных мужчин! — сказала Женя.

Я, тоже, кстати, современный мужчина, молча кивнул.

После этого мы долго молчали. Было не слишком холодно, но, не знаю из кого сделанная, Женина шубка не спасала — моя спутница положительно мёрзла. Мне же, напротив, было жарко и хотелось расстегнуть пальто, а лучше вообще его снять и стоять так вот, в одном костюмчике, пока холод не залезет под рубашку и не заколючит самое дорогое.

Я предложил Жене вернуться, когда заметил, что её колотит мелкий бес. Но ей захотелось где-нибудь посидеть и выпить кофе.

— Не б-бурду растворимую, а настоящего к-кофе, — сквозь стук собственных зубов выговорила она.

Было уже около четырёх часов, а в такое время это можно было сделать только в «Чайной таун» — круглосуточном кафе на углу проспекта Вернадского и улицы Удальцова, о чём я тут же доложил Жене.

— Да хоть к ч-чёрту на р-рога, — сказала она, — только скорее.

Я забежал в здание, нашёл охранника-гардеробщика, выпросил у него зонт, и также бегом вернулся обратно. Я почему-то очень боялся, что выбегу и не застану Женю у входа, но она стояла там, где я оставил её минуту или две назад. Радость моя была велика, а стыд, того, что все видят мою довольную физиономию, ещё больше. Я закрыл, разъехавшийся в улыбке рот ладонью и сделал вид, что кашляю.