Рик Годжер - Пикник на Луне

— Ага, — со вздохом подтвердила Стаси, — пошли дальше. Не будем останавливаться.

Часов у меня не было, но полагаю, мы прошагали так не менее трех часов. Теперь, когда раскаленные валуны остались позади, в палатке стало прохладнее. Думаю, если бы почва не была прогретой, мы могли бы отморозить ноги. Вокруг расстилалась изъеденная рытвинами равнина, а нам казалось, мы все еще бредем по нескончаемому склону холма, припорошенного пеплом. От яркого света звезд мурашки пробирали.

— Хоть денек выдался тихий, облачный, — заметила Стаси.

— Что-о?

— Ну на Земле. Да и нам здесь видно, куда идем.

— А-а-а.

Я размышлял, сможем ли мы форсировать преграду, если таковая возникнет на нашем пути. Я рискнул и сошел с проторенной нами дорожки, надеясь сократить расстояние, но зато теперь мы оказались в совершенно незнакомых местах.

Чем ближе мы подходили к базе, тем сильнее отклонялся к западу склон Гевелия. Справа между волнообразными холмами выглянуло солнце. Мы подошли к первой разогретой солнечными лучами прогалине и обожглись, будто ступили на раскаленную сковородку.

— Быстро назад!

— Обжег ногу?

— Еще нет, слава Богу.

— Как же пластик выдержит такой жар?

— Ничего с ним не случится. Этот материал любую температуру выдержит, а вот нашим ногам туго придется.

Мы присели передохнуть, тент снова перевернулся.

— Сколько нам еще идти? — спросила Стаси, пока мы пытались перебинтовать разбитые в кровь, покрывшиеся волдырями ноги обрывками одеяла.

— Меньше километра. Вот обогнем этот кряж, — а там до базы рукой подать.

Воспользовавшись остановкой, я обследовал состояние нашего тента. Было очевидно, что промерзший, исцарапанный пластик не протянет долго.

Кое-как перевязав ноги, мы снова подняли тент и покатили его вперед. Оставшаяся часть пути заняла у нас много времени. Приходилось перебегать от одной затененной площадки к другой, а затем отдыхать. Но самое страшное это, конечно, залитая солнцем открытая поверхность. Вот где тебя поджаривает, точно грешника на костре. И на каждой остановке, в тени, я обдумывал, как быстрее и с меньшими потерями преодолеть очередное пекло, да при этом не напороться на торчащие повсюду валуны. При каждом нашем шаге пластиковые стены палатки издавали негромкий, пугающий треск. Боль пульсировала в разбитых ногах, но я из последних сил плелся вперед. Если я с трудом стоял на ногах, то каково же приходилось Стаси!

Наконец показались очертания базы Уэст Лимб. Сроду не подумал бы, что зрелище этой грязной помойки способно привести меня в такой экстаз.

— Стаси! — завопил я. — Ты видишь? Мы уже почти у цели.

Лица ее мне не было видно, я только почувствовал, как она судорожно вцепилась в мой рюкзак.

— Прибавим ходу, милая. Мы дошли, — сказал я, не сбавляя темпа.

Солнце нам больше не угрожало: незащищенные тенью участки остались позади, но возникла другая проблема. Как нам попасть внутрь здания? Самое лучшее — подобраться поближе к грузовому люку, просторный тамбур которого позволит вкатить туда палатку, не повредив ее. Пока мы приближались к базе, я изложил Стаси свои соображения на этот счет:

— Нам придется попросить кого-нибудь раскупорить тамбур. Мы будем проходить прямо под витринами бара, а предчувствие подсказывает мне, что дело идет к концу смены и народу в баре полно: скоро спиртное начнут продавать со скидкой. Нас не могут не заметить.

Стаси внезапно остановилась и дернула за лямки рюкзака так, что я едва устоял на ногах.

— Что ты сказал? — хрипло спросила она.

Я все не мог взять в толк, что ей не нравится.

— Ты предлагаешь мне пройтись совершенно голой перед окнами бара в час пик?

Обернувшись к ней, я попытался было урезонить Стаси:

— Пойми, нам повезло, что мы вообще остались живы. О чем ты говоришь?

И тут она разрыдалась:

— Делай со мной, что хочешь, я не пойду туда.

А ведь никто иной, как она, помогла мне выстоять в этой передряге. До сих пор мороз по коже идет, когда вспоминаю наш переход. Изжарились мы лучше, чем осетрина на вертеле, на ногах живого места не осталось. Даже если бы и не проделали этот путь, а просто находились в палатке, мы играли со смертью. И всякий раз, когда приходилось совсем туго, это она вселяла в меня надежду, не позволяла впасть в отчаяние. Только теперь, впервые, выдержка и чувство юмора, которые я мог оценить, как никто другой, изменили ей. Какой-нибудь подонок на моем месте наверняка сорвался бы, наорал на нее. Но только не я.