Александр Бутенко - Ой, всё

А то, что Ельцин — за правду, так в этом не было никаких сомнений.

Но на баррикады попасть как-то всё не удавалось.

Каждый день я думал – ну, вот сегодня точно пойду.

Но как-то наваливались быстротечные детские дела, одно, второе — и уже вечер. Зажёгся единственный на Нарвской фонарь, по потолку от проезжающих машин ползут тени. Как-то уже и поздно на баррикаду идти, по темени и бездорожью.

В общаге жили дети — и я был одним из них.

Мы валили шумные коридорные игры. Перестрелки из пластмассовых пистолетов, прятки.

Мест, где можно спрятаться, было мало — очень уж примитивно организовано пространство.

Но спасало то, что в здании две лестницы и два лифта – и можно было убегать по разным этажам, забегая, при ловком манёвре, в спину ищущему.

На кухне спрятаться негде. Но можно в умывалке (с удушливым запахом раскисшего мыла), переходящей во влажную душевую с отбитым кафелем. И в туалете, с рядом крашеных белых кабинок, в которых ворчали пожелтевшие бачки.

Я умел прятаться. В скудном выборе очевидных мест знал все схроны.

Знал, что в душевой, откуда никогда не выветривался пар с запахом плесени, есть небольшое место, где можно втиснуться у труб. Что на лестницах легко спрятаться за дверью.

Я мог находить такие места везде и очень гордился этим.

Мало кто мог сравниться со мной, когда играли в диверсионную войну, где исключительно важно умение незаметно подобраться как можно ближе. Или в банальные прятки, когда меня могли искать, при моем желании, вечно.

И ничего от моего взора не убегало.

Я знал, кто кому с кем изменяет — просто это не возбуждало во мне особого интереса. Тем более, что не по страсти оно было, а от скуки.

Знал, кто, вопреки всем просьбам, продолжает тайком курить на лестнице. Кто подворовывает чужие макароны.

Лишь одно место оставалось для меня недоступным — с лестничной площадки 9-го этажа уходила пожарная лестница на крышу, к лифтовой шахте, закрытая с одной стороны металлической сеткой.

На люке, обитом железными листами, всегда висел замок.

Однажды я бесцельно шатался по коридорам нашей пропахшей подсолнечным маслом общаги.

Родители на работах, дети в школах и садах.

Прокатился в тёмном лифте с чёрными щёлкающими кнопками. Посидел на подоконнике, вглядываясь в бесконечно провинциальный, занесённый снегом мир.

А когда забрёл на холодную, безлюдную лестницу, бросил взгляд вверх и увидел — замка на люке, ведущем к шахте и на крышу, нет.

Подобрался, удивившись редкому шансу.

Пожарная лестница гремучая, как гром в театре. Чтобы не беспокоить никого, забирался по ней медленно, аккуратно ставя ногу на очередную металлическую ступень.

Люк оказался тяжёлым, а помещение за ним, голая бетонная коробка, тёмным — дверь на крышу и в моторный зал закрыты.

Я подпёр люк собственной спиной, хотел уже влезть весь, но вдруг увидел что-то странное, лежащее на полу, в метре от меня.

Когда я разглядел, что это, то в одно мгновение похолодел до заиндевения, а сердце замерло – это были отрубленные человеческие ноги.

Точнее, не ноги, а лишь ступни.

Они были обескровленные, уже начинающие синеть.

Прямо в ступни, как протезы, были вставлены две палки. Палки и отрубленные ступни связывали какие-то грязные, жёлтые бинты.

Не меньше, чем ужас, меня охватило и изумление — зачем? Зачем делать подобную конструкцию?

Я, начитавшись сказок про одноногих моряков, мог себе представить, как ходить на деревяшке вместо ноги. Но как ходить на отрубленной ноге, насаженной на деревяшку?

Я пулей исчез. Хлопнул люк, прогрохотала лестница.

В считанные секунды я вбежал, никого по пути не встретив, в комнату.

Всё так же уютно урчал холодильник. За окном застыл неподвижный день, упавший на парк тубдиспансера.

В видеомагнитофоне всё ещё торчала кассета с «Коммандо» — утром смотрел, забыл вынуть.

Кто?

Кто отрубил ноги? Кто их положил там, в бетонной конуре, сделав эти жуткие ходули?

Я думал, что я вижу всех в нашей насквозь прозаичной общаге.

А оказалось, что кто-то легко меня провёл, оставшись незамеченным.

Кто?

Я смотрел на людей и подозревал. Примеривал на каждого — вот он, рубит и отрезает чьи-то ступни. Сидит, прикручивает их, сопя под нос от усердия.

Грустный грек Янис, жарящий картошку? Нет, вряд ли он.

Дядя Валера, нечистый на руку мент, любящий выпить? Нет, тоже не он. Слишком прост.