Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

— Что, совсем? — сказал, чтобы хоть что-то сказать, Илья. Глянул на Васятку, и так его болью прошибло с макушки до пяток, что мало волком не взвыл.

— Ну, не то, чтобы совсем…

— Это как же прикажешь тебя понимать?

— А как хочешь, так и понимай. Ты лучше вот что: поклонись Бояну, да попроси спеть-сыграть. Может, тогда и поймешь.

— Как же я поклонюсь, если… нездоров сильно…

— Медведь, что ли, помял? — Дался Тимохе этот медведь, опять ведь вспомнил.

— Нет, не медведь… С чего взял?

— Так на тебя глядючи. Неужто существует на белом свете такая хворь, чтобы эдакого богатыря одолела?

— Знать, существует…

— Медведь, он перед тем как напасть, на задние лапы встает, — глядя в упор на Илью, ни к селу, ни к городу завел Звенислов. — Потому в древности, когда на него с рогатиной и ножом ходили, время улучали. Встанет он на дыбы, раскинет лапы, тут ему рогатину под пасть… И рука должна быть верной и твердой, о втором ударе речи нет…

— А коли нет рогатины? — К чему это он разговор такой завел?

— Зубы у него, и когти страшные. Не убежать, не на дерево влезть, потому — проворен. Так что думай…

— Не пойму я, — Илья покачал головой. — С чего это ты про медведя-то?..

— Да так, к слову пришлось… Кланяйся, говорю, Бояну.

— Ну что ты пристал к человеку, ровно репей, — неожиданно вступил в разговор старец. — Сам же сказал, и человек хороший, и встретил приветливо, и напоил-накормил.

Он неторопливо сунул руку за спину, потащил гусли и положил их перед собою на стол.

— О чем же тебе спеть-то? — задумчиво протянул старец. — А вот хотя бы и эту…

И опять — не в избе Илья, ни слов не слышит, ни струн перепев. Видит он деревушку возле озера, рощу березовую, дорогу, вдаль змеей извивающуюся… Словно парит он на крыльях в вышине подоблачной над землей. Ладная деревушка, такая же ухоженная, как и ихняя, только размерами поболее. На озере — лодки, на полях — ратаи, на огородах — бабы, ребятишки — по улице носятся. Один в один, почти, как у них. Ан нет, кузня есть, и мельница тоже.

А потом увидел Илья, вымахнула из леса туча черная, понеслась через поля к деревушке. Не сразу понял, что это дикие. Только как понял, крылья сложил свои невидимые, чтобы сверху орлом броситься, — нет, не дано ему вступиться. По-прежнему парит он в вышине, сердце из груди рвется, из уст — крик неслышимый, а поделать ничего не может. Внизу же искорки зажглись, понеслись молниями, ударили в ближние крыши, огнем к небу взметнулись…

И вот уже Илья не в небе, — посреди улицы. И видит, и слышит, а двинуться по-прежнему не может. Гудит пламя, сизый дым по земле стелется, не продохнуть, мечутся люди, пытаясь спастись от всадников, да только где там… Свистнет стрела, — уткнется в траву тот, кто мгновение назад живым был. Метнется гадюкой черной аркан, — поволок всадник того, кто мгновение назад свободным был. Мелькнет в дыму клинок, коротко торкнет копье — пошатнется и припадет на колени тот, кому на роду написано было, постоит так да и опустится мягко, ровно вздремнуть прилег. Вой, крики, треск огненный, ржание, грохот изб оседающих — бьется в голове Ильи единым боем, — но не отвернуться, ни глаза закрыть, ни уши заткнуть…

Сколько прошло времени, спроси — не ответит. Может, час, а может — несколько мгновений. Только за это время столько увидел, — больше, чем за всю прожитую жизнь. Иным такие видения волосы в зимний цвет красят, Илья очнулся — с такой силой пальцы в камень печной впились, как только в песок не искрошил… Сердце из груди рвется, воздуху не хватает, слезы злые глаза застят… Все сам видел, о чем Тимоха умолчал. И как пал под саблей ратай, с вилами на всадника кинувшийся, как другой всадник поволок на аркане жену его, мать Васяткину, и как сам мальчик, бросившийся вслед, напоролся на копье и упал, истекая кровью…

А в избе тихо. Ни звука. Старец гусли снова за спину задвинул, глаза невидящие веками прикрыты. Застыли Тимоха с Васяткой, ровно деревянные.

Сколько так просидели — неведомо.

Наконец, Звенислов поднялся.

— Ну что ж, хозяин ласковый, спасибо тебе, за то, что напоил-накормил, отдых дал путникам усталым. Пора нам. Кваску, напоследок, не найдется ли?

— В чулане, на полке. Кринка там, рядом с ковшом, который в виде ладьи. Старенький такой ковш, почернел уже. Только, боюсь, и того не наберется…