Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

…А Илья что? Илья в порубе сидит, в темнице. Сам себя, почитай, засадил. Поначалу от обиды света белого не взвидел. Как же так? Он же заради земли родной себя не щадил, а с ним — так-то. Из-за слова пустого да блажи княжеской. Взыграло ретивое: «ужо попомнишь, князюшка, как бы пожалеть не пришлось горькой жалостью». В темницу шел, мало не летел. Кто б увидел, сказал бы, чести великой удостоился, кабы не чело — туча тучей. Где тут ваш поруб, подавайте его сюда!.. Дверью так за собой грохнул, едва терема соседние по бревнышку не раздались. Дворец княжеский, даром что каменный, и тот, должно быть, содрогнулся. Благо, поруб совсем недалече от него устроен — для тех, кто познатнее. Свалился на лавку, — громом в небе отдалось. Так и лежал сколько времени. Все думалось почему-то: сейчас распахнетя дверь, князь войдет. Повинится, мол, вспылил, с кем не бывает. Идем, Илья, кто старое помянет… «Обидел ты меня, княже, ни за что обидел. Ан — понимаю. Бывает, скажешь чего в сердцах, самому потом тошно становится. Не держу на тебя зла. Идем…»

Не пришел князь. Ни он, ни кто другой. Забылся сном Илья, проснулся — стоит посреди темницы его кувшин с водой да миса с хлебом. Сел на лавке, огляделся. Стены каменные, окромя лавки да двери — нет ничего. То есть, окошко еще махонькое имеется, вверху где-то, из него света немного проливается. А так — ни свечки, ни лучины. Ну, жбан еще в углу притулился, для надобности.

Это на воле время птицей летит, а в порубе — что смола. Обида потихоньку гневом обратилась: отчего медлит, отчего виниться не идет? Аль не ведомо ему, что Илью двери эти не удержат? Он, коли захочет, палаты княжеские в пыль мелкую разотрет. Для него засовы железные, что прутики. Только вот как захотеть, коли сам он, по своей воле в поруб подался? Кабы сразу посшибал двери в палатах, вышел во двор, сел на коня богатырского, да подался на волю вольную… А сейчас… Думается ему: вот посносит он двери, пойдет к князю, глянет на него грозно, тот и скажет: «Сам ведь говорил, что на место мое не мнишь?..» Так повернет, что Илья брехуном окажется. Отвернутся от него тогда люди простые. Слишком уж много вокруг князя тех оказалось, которые поближе к нему разным образом подвинуться норовят, заради выгоды своей. Люди же плохому скорее верят. Впрочем, какое же оно плохое? Было плохое, а нонче обычным стало. Ночью уйти, тайком, того хуже. Чего побежал, аки заяц, коли не виновен ни в чем?

Вот и выходит, — как ни думает Илья, а кроме как в порубе сидеть, ничего иного ему не остается.

Князь же об Илье и думать забыл. Тоже, должно быть, ожидал поначалу, что богатырь вину свою признает, от непокорства откажется. Не дождался, так и позабыл. Что у нас, земля богатырями оскудела? Аль на этих поперечниках свет клином сошелся? Без них предки его землями прирастали, врагов били. Потому и сказал им: «Не вами одними земля стоит». Потому и забыл про Илью. Так забыл, что и наказ пить-есть узнику давать не отдал. Такова вот она, благодарность княжеская.

Сгинул бы Илья от такой благодарности, кабы не дочь князя, Мстислава. По доброте ли сердца своего, али по иной какой причине, а только взяла она потихоньку ключ от темницы, где богатырь томился, и отнесла кузнецу, чтоб такой же сделал. Наказала, чтоб помалкивал. А тому — наказ, не наказ, лишь бы за работу хорошо заплачено было.

Вот и стал находить Илья в темнице своей кое-что посущественней хлеба и воды. Бочка большая появилась, чтоб ополоснуться; время от времени — одежонка чистая. Кто и когда приносил-уносил, не ведал. Ляжет спать, проснется — ан все уже и поменялось. Сколько раз делал вид, что уснул, — высмотреть тайком, что за радетель неведомый, на какие уловки не пускался, так и не высмотрел. Ровно суседушко объявился. Только откуда ему здесь взяться? Никогда не слыхивал про суседушек в теремах княжеских. По деревням — в каждой избе, а тут… Не иначе, князюшка милости ищет. Неловко ему вот так сразу взять да повиниться, время выжидает. Глядишь, скоро сам пожалует. Только я у него более не останусь. Замириться — замирюсь, а там — на заставу какую далекую, подальше от Киева, поближе к Степи. Алешка с Добрыней — им воля вольная. Все им по чести объясню. Как хотят, так пусть и поступают; хотят — со мной, вместе землю от врагов стеречь будем, а не хотят, слова поперек не скажу. Где-то они сейчас? Что с ними? Так ведь про них ничего и не узнал, как из Костянтин-града возвернулся.

Степь… Как услышишь это слово, так и представляется себе луг наш, только без конца и края, зелень, цветами переливчатыми поизукрашенная, от того места, где стоишь, и до самого того, где небо с землей сходится. И такова она необъятностью своею, что иному за словом этим воля вольная слышится, а вот иному… Потому как живет здесь народ, — а может, народы, — хищный, воинственный, на одном месте неусидчивый. Ладно, они б промеж себя там грызлись, потому как делятся на племена всякие, вот как наши ватаги, только числом поболее и по родственным отношениям, и каждое племя себе получше кусок Степи отхватить норовит. Так ведь и соседям от них достается. Казалось бы, зачем им там богатства всякие, злато-серебро? На что они им? Скот у них, кони, пастбища бескрайние — чего еще нужно для мирной жизни? Или в крови у них, что как весна, на разбой тянет. Сколько раз били их, — случалось и наоборот, — никак не уймутся. Ни себе покоя, ни другим.