Сергей Тимофеев - Из того ли то из города...

А потом… Было в небе одно солнышко, а стало вроде как три. На одно глянешь невзначай, и то на какое время слепнешь. Тут же — сразу три. И шум такой, — будто стоишь, смотришь на тучи грозовые, что все небо застили, тихо все, и вдруг — шум, неясный, глухой, ближе, ближе, и вдруг пелена воды сплошняком, и весь мокрый до нитки. Вот такой шум. И укрыться негде. Что вперед, что назад — одинаково. Тут бы коню полную волю дать, ан и его слепит, головой мотает, артачится. Того не чует, что коли не он, — обоим пропадать. Ежели и впрямь птицы, сейчас никак не можно их стрелкой взять, совсем ослеп Дюк.

Все ближе шум, но тут, каким уж чудом, неведомо, прянул конь. Хоть и не под облака, хоть и не с ветром потягаться, однако ж не без хитрости: несется прямо, потом вдруг в сторону резко прянет, совсем как заяц, что на снегу, петляя, скидку делает. И птицы, — кто б сомневался, что это они налетели — никак взять его не могут. Почему? Кто видел, как птица хищная охотится, тот поймет. Ей легче ту добычу взять, которая голову от страха потеряла, которая замерла, али прямо улепетывает, на силу лап надеясь. Не на тех напали. У Дюка тоже перед глазами проступать начало. Разглядел, пока из стороны в сторону шарахаются, что за невидаль объявилась. Никогда таких не видал, — да и вовек бы не видеть. Вся будто из железа сделана, оттого и блестит на солнце. Что клюв, что когти — ровно сабли, только размером поболее. Такой даже слегка зацепит — будь на тебе хоть десять кольчуг, не спасешься. Конем спасается Дюк, а еще жадностью да глупостью — из них каждая первой добычу ухватить норовит, мешаются.

А потом, на счастье Дюка, третий спаситель заявился, когда уж и не чаял. Это птицы железные, а конь — нет. Уставать начал. Тогда и нагнало ветром облачко. Махонькое совсем, ан мимо солнышка не пролетело. Скрыло его на мгновение, заволокло слабенькой дымкой. Перестало слепить Дюка. Вывернулся он, вскинул лук навстречу птицам, щелкнула тетива, слетела стрелка…

Так земля содрогнулась, будто гору на нее кто сбросил. Полыхнуло к небу пламенем; показалось Дюку, все сейчас, сколько видно, пламенем охватит. Не охватило. Даже следа не осталось. Заколыхалось марево, поднялось к небу, да и растаяло. Будто не было ничего…

— А третья что?.. — Илья любопытствует. — Нешто опять без ничего минулся?

— Третья-то?.. Это где Змиище да Горынчище о двенадцати о хоботах? Отчего ж без ничего… И там поперек хвоста пришлось…

…Он там и заночевал, где от птиц отбился. И себе, и коню отдых дал. Нашел ямку в основании холма, там и пристроился. Будто кто нашептал ему: «Спи спокойно, никто тебя не потревожит». Так и случилось. Как поднялся — солнце уж припекать стало. Как к лесу подобрался, совсем припекло. Он поначалу вправо-влево посмотрел, нет ли какой иной дороги? Не оказалось. И там болотина, и там. Между ними перелесок. Густой такой, неприветливый. Тихий. Ни тебе птиц, ни тебе зверей. Ветер деревья пошатывает, листва шумит, стволы скрипят — а более ничего. Ладно, Дюк, чего уж там. Последняя застава и осталась. Только вот что там такое? Горынчищи, они в лесу не живут, они в горах, по пещерам прячутся — это каждому ведомо. Каждый, небось, сказки любит. Хотя, может, там как раз гора с пещерой и есть…

Сунулся в лес, — десяток саженей не проехал, — тут же и высунулся. Ничего себе — да тут пострашней чем в пещере Горынчищевой. Тут змей на каждом шагу по десятку, хоть и не здоровые, зато много. И на дороге, и в кустах, и с деревьев свисают. Это не с богатырями великими биться; тут одна упадет на шею, ужалит — и нет добра молодца. Она, может, и размером всего-то с локоть длиной, в палец толщиной. Ан что тут поделаешь? Мечом махать — не намашешься. Стрелой бить — стрел не напасешься. Огнем палить? С огнем шутки плохи, такого напалить можно, сам рад не будешь. Как же тебя, застава третья, от беды-напасти освободить?

Припомнил, что слышал — слово заветное есть. Стоит его сказать — ни одна змеюка не сунется. Даже говаривали, даже выучить хотел… Потом рукой махнул; мало ли чего люди наговорят. Теперь вот понадобилось, ан в голове ничего не удержалось. Как там было? «На острове… каком-то… лежит камень большой… нет, белый… на том камне огонь горит… нет, бел-горюч… а под тем камнем эта самая… змея… как ее… Скоропея…» От такого слова ежели и помрут все змеи, так разве что со смеху, коли смеяться умеют.

Мыкался-мыкался, а потом и то припомнил, что вроде бы травка такая есть, что коли ее под язык положить, змеи тебя за своего примут. Зовется змееголовиком, возле болота растет, цветочек у нее фиолетовый и голову змеиную напоминает, с язычком торчащим. Болота — они вот, только найдется ли травка? А коли и найдется — узнает ли? Он ее только один раз и видывал…