Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Игры и Имена

Я испытал позорное облегчение от несостоявшегося разговора, но все же попытался разыскать Поганкина уже на работе. Три раза ничего не выходило из-за его участия в скором запуске «Бесконечности», а один раз меня даже выгнал какой-то сердитый дед: «Чего пороги обиваешь, люди работают, давай-давай, не мешай, шельмец».

Когда я уже решил, что встреча не состоится, Поганкин сам позвонил мне и попросил задержаться в Главном ангаре после работы. В этот раз я не раздумывал над речью и не фантазировал про развитие событий. Выпил минеральной воды и лег спать.

***

В Главном ангаре почти не осталось людей — все расходились по домам, закрывали ворота, тушили прожектора. Вечер забрался внутрь — грузный и насмешливый, как Бегемот.

Поганкин стоял в оранжевом кругу света, а за ним высилась черная пустота размером с футбольное поле. На таком холсте Поганкин действительно смотрелся бесконечно одиноким и печальным. Казалось, что темнота давит, рушится на него со всех сторон.

— Здравствуй, Сеня, — сказал он.

— Ага, — ответил я.

Очень хотелось увидеть символизм из дешевенькой повести — вкусивший новую жизнь, порозовевший, пополневший, одетый в дорогой костюм, возможно, пышущий высокомерием из глаз Поганкин. Хотелось бы, однако напротив меня стоял все тот же бледный, сгорбленный задохлик в растянутой мастерке и туфлях.

Он держал серую коробочку, наподобие тех, в которых обычно хранят обувь или хоронят щенков.

— Через неделю мы запускаем космоплан, — сухо сказал Поганкин, — назначили на двенадцатое апреля из-за символизма. Будет очень много телевизионщиков, журналистов. У поселка Котинского пройдет целый праздник, люди смогут наблюдать взлет у испытательного космодрома. Мы заметно… прогрессировали за последнее время.

— Прогрессировали, — сказал я, — раковая опухоль тоже прогрессирует.

Поганкин выдал совершенно ниточную улыбку.

— Я просто хотел поблагодарить, Сень. Ты мне очень помог в свое время.

— Вышло, как вышло.

Поганкин кивнул.

— Вышло, как вышло.

— Я тоже вам просто хотел сказать. Я просто хотел сказать, что вы — сволочь и конченый человек…

Я осекся, ожидая от Поганкина реакции, однако он остался предельно спокойным, только опять кивнул.

— Люди вам верили! Люди вам помочь пытались! Помогли… а вы. Вы их просто использовали. Как ступеньки! Вы… Они помочь пытались… А вы…

Я замолчал, когда понял, что иду по второму кругу. Первый-то тоже не содержал особой поэтики.

Я вновь посмотрел на Поганкина — ни оправданий, ни отрицания, он тихо соглашался со всеми обвинениями. В его глазах переливалась смиренная печаль, но печаль такая, какую можно увидеть у мученика, погибающего ради великой цели.

— Чего молчите?! Нечего сказать?

— А что тут скажешь? Все так, ты прав. Ты прав, Сеня, я всех продал.

То ли от неожиданности сказанного, то ли от пустого безразличия в голосе — мне стало тошно. Хотелось выйти на воздух, убежать от этой духоты. Слова Поганкина будто бы воняли, гноились. Так фантазеры превращаются в обманщиков?

— И все?! — крикнул я. — Просто… Вы как вообще, нормально? Вам после такого…

— Переживу.

— А! Переживете. Вы всех переживете, да.

— Да брось ты уже, — внезапно голос Поганкина стал жестким, отрезвляющим, как пощечина, — хватит комедию ломать, Сеня. Разувай глаза, соображай, куда попал! Все всё понимают, иначе нельзя было, иначе не получилось бы. Я приму любые обвинения, ты только из себя дурочка не строй. Я думал, ты умнее.

— Я думал, вы честнее.

Поганкин пожал плечами.

— Ты сам мне говорил… Ты говорил, что все все просрали, что игры закончились, мечты забылись. Я вот ничего не забыл.

— Не так. Это уже не игры, это обычное предательство. Просрали все только вы. Все и всех.

— Ты их едва ли знал, — отмахнулся Поганкин.

— А? Были люди в наше время, как задумаешься — грустно. Я вас, оказывается, едва ли знал.

— И меня. Понимаешь, Сеня, тут все намного проще. Игры, они никуда не делись. И о детских мечтах никто не забыл, понимаешь? Просто в жизни оно куда серьезнее, острее. Они злее, эти игры, Сень. И ради них приходится что-то отдавать.

— У вас бракованная мечта, — выплюнул я, — а в играх часто проигрывают. И что тогда? На помойку?

Поганкин долго молчал, глядя вдаль. За пределами единственного прожектора — почти все было облеплено чернотой.

— Да, — наконец бросил он, — на помойку. Нужно принимать правила.

Сперва показалось, будто мир вращается вокруг нашего оранжевого пятна, а потом стало ясно, что это обычное головокружение. Я уже хотел развернуться и уйти, когда Поганкин протянул мне свою коробочку.