Дмитрий Орёл - Мю Цефея. Игры и Имена

— Стоять! — крикнул он мне в спину. — Не узнал?

Я повернулся, натягивая постную улыбку.

— О! Здрасте.

— Ага, — он кивнул на синий «Запорожец» у дороги, — поехали.

У меня мелькнула мысль сразу побежать, но я ее переборол.

— Куда?

— Вызвали. Сказали тебя забрать.

— Куда? Меня никуда не вызывали. Меня вот вызвали… меня хлеб вызвали купить. Ждут.

— Подождут. Давай садись.

Внучок подошел ближе, и я подумал, что не может все быть настолько глупо. Под окнами моей же квартиры, среди бела дня грузят в машину. Идиотизм.

Потом я, правда, вспомнил, что такой идиотизм крепко впечатан в список тревог русского человека на каком-то сталинско-подсознательном уровне. Черный Воронок вполне может быть и Синим, надо только приложить чуточку партийной смекалки.

— Вы не имеете права! — сказал я, пятясь к подъезду. — Я никуда с вами не поеду! Я вообще… Я отравился.

Внучок нахмурил брови, и мне показалось, что сейчас он просто подбежит, ударит меня, а потом закинет в багажник. Где-то вдалеке прозвучит голос Шпагина: «Ну, я же предупреждал, да? Да?» — и все закончится поучительно.

Внучок пожал плечами.

— Ну, не хочешь ехать — не едь. Так и скажу Поганкину, что ты отравился.

Я моргнул.

— Поганкину?

— Ну. Мне по пути, попросили тебя захватить. Они в «Экспедиции» собираются, какой-то банкет.

— А чего мне не позвонили?

— Может, и звонили. Ты же сам сказал, что за хлебом выходил.

В «Запорожце» пахло старым ковром и бензином. Нервничать я перестал, когда дорога к ресторану «Экспедиция» стала совсем узнаваемой.

Мы вышли.

Я подумал, что во всем этом есть что-то празднично-новогоднее. Снег весело скрипел под ногами, загорались вечерние фонари — их свет дробился в стеклянных витринах. На перекрестках малиново-изумрудно-медовым огнем полыхали светофоры. Мне почему-то стало так приятно дышать морозом.

Внутри действительно намечался какой-то праздник. Я застал Митрича с «Советским шампанским» в руках, пробка выстрелила в потолок. Какая-то полная женщина со свекольными щеками (жена Митрича, как я узнал позже) закричала: «Ура-а-а!»

— Сеня, а ты зачем хлеб притащил? — спросил Митрич.

Я посмотрел на «кирпичик» в руках.

— Из уважения.

— К нам?

— К Госплану.

А потом все растворилось в шумном веселье. Я помню, как поднимали бокалы за «Зарю», как поздравляли Поганкина с повышением и как выходили перекурить в черный мороз.

Поганкин бормотал:

— Все теперь. Теперь все наладится. Я теперь… теперь-то наладится.

Я ничего не говорил, только слушал, и на душе у меня был сплошной рафинад.

— Сенечка, пойдемте танцевать!

Тамара Петровна, наверное, была видной женщиной с рыжими кудрями, как у Гурченко, но еще она была почти ровесницей моей мамы. Поэтому танцевал я, скажем так, без особой инициативы.

А тосты все звучали и звучали.

Последнее воспоминание сильное и яркое. Поганкин в какой-то машине горланит «Землю в иллюминаторе», я лежу на заднем сиденье и отчаянно пытаюсь подпевать. Пьяная речь сливается в какие-то поразительные смыслы — умные-умные, глубокие-глубокие.

И вдруг я уже стою перед своим подъездом. И холодно, и странно, и здорово. Надо мной звездное небо ждет встречи с нашей «Бесконечностью», а под мышкой у меня надкусанная буханка хлеба. И остается только упасть в ночь, дристать цветными снами.

6

Возможно, Волк из «Ну, погоди!» умер где-нибудь в тесной хрущевке, сраженный сильной депрессией и циррозом. Кто знает? Аргументов, опровергающих данную теорию, нет, а сам Волк вроде как выпить не простужен. Это не значит, что каждый Фунтик должен быть зажарен, извините, как свинья, а Карлсон — принимать «винт» внутривенно. Суть в том, что добрая сказка заканчивается ровно там, где автор поставил точку, дальше герои попадают в ничто, остаются на мерцающей пленке сознания красивыми картинками. Но реальность не умеет заканчиваться, в реальности нет точек и занавесов. Поэтому Петров и Васечкин вполне могут открыть свою автомойку «Приключение» и ездить на разборки с новыми русскими, Буратино — мучиться от страшной боли в суставах и искать спасение в религии, а тот самый Антошка, который копал картошку, — переехать во Владимир и там написать роман о коммунистах, подражая стилю Солженицына. За красивой вывеской «Конец» всегда есть длинная брусчатая дорога. Вдоль дороги растут ароматные розы и смердят заплеванные урны, а фонари светят как-то через раз.

И наш праздничный вечер с салютами и сладким финалом — я оставил где-то на дне бутылки пузырчатого лимонада, а сам просто продолжил жить дальше.