Кирилл Еськов - Rossija (reload game)

Благодушно посмеивался тогда над провинциальным хитроумцем и сам Годунов — и весьма, как нынче выяснилось, преждевременно. Где-то с месяц назад Ковшегубов старшенький, пользовавшийся расположением Бориса Феодоровича и бодро шагавший по ступенькам служебной лестницы в его администрации, ни с того ни с сего подал вдруг челобитную о переводе в действующую армию: « Дозвольте за народ смерть принять! » Тот патриотический порыв всех вокруг поверг в изумление: умный детина был известен как решительный карьерист с великолепными усами и без каких бы то ни было принципов , а на сидящий в беспросветной обороне фронт вряд ли прольется дождь из чинов и наград. Годунов тогда пожал плечами, завизировал (не без сожаления) ту челобитную, да и думать забыл о том казусе.

Нынче та загадка разъяснилась: Ковшегуб, оказывается, в шаге от того, чтоб породниться с главой Дневного дозора окольничим Чеснаковым, успешно просватав его малахольную племянницу за своего младшенького — и загодя обрубил при этом все связи своего семейства с годуновскими . Сам по себе Ковшегуб в разыгрываемой Годуновым шахматной партии был фигурой весьма скромной, но внезапный побег его в стан цепеневых создавал опасный прецедент. Крысы, составляющие большинство в любой придворной партии, могут решить, что корабль Бориса Феодоровича совсем уже тонет — с понятными последствиями. Тем более, что трюм того корабля за последние месяцы и впрямь поднабрал воды…

— Он у нас подписан на полный пакет охранных услуг , так что… — и Бобок многозначительно пошевелил в воздухе своими узловатыми пальцами.

С полминуты триумвир прикидывал про себя варианты, затем отрицательно мотнул головой:

— Нет. Во всяком случае, не прямо сейчас. Одному Богу ведомо, как такое повлияет на колеблющихся , и в какую сторону они… колебнутся .

— Оно конечно, всё в руце Божьей, — степенно перекрестился душегуб. — Когда Божье дельце творишь, оно само идет, а когда Бога гневишь, тебе всё препятствует. Вот помню, был один тать — запамятовал, как звать. Пока сильных да богатых шелушил, фарт ему шел, без единой осечки. А как-то раз идет он и видит — слепой с шапкой стоит, а в шапке копейка, вся такая новенькая-блестящая! Ну и искусил его бес — стянуть у слепого ту копеечку, чисто из озорства. Так что б вы думали: в тот же день и повязали его по старому-престарому мокрому делу… Так-то вот!

— Да ты у нас прям филосОф, Филипп Денисович, — неприятным голосом откликнулся триумвир; воровская притча ему — бог весть отчего — не понравилась, крайне.

Глаза у Бобка снова стали оловянными:

— Разрешите идти?

Кое-как выпроводив слугу верного, Годунов в преотвратнейшем настроении дотащился до постели, велел себя раздеть, и, едва дав натянуть на себя белье, пал в перины.

Заснуть, однако, никак не выходило. Виной тому был вновь поднявшийся жар, вкупе с осязаемо-вязкой духотой, затопившей наглухо законопаченную опочивальню. И лишь под самый рассвет снизошел на Бориса Феодоровича — взамен изнуряющего прерывистого беспамятства — настоящий сон.

Сначала снилось приятное, а именно — девица Марфушка, которая оказалась-таки порожней и на радостях привела с собой двух подруг. Хихикая, они разделись и залезли к нему под одеяло. Однако попытки овладеть хоть кем-то из них оказались тщетными. Боярин, недоумевая, откинул одеяло и увидал вовсе не девиц. Там сидели две крысы — черные, неестественной величины — и норовили его понюхать…

На этом месте боярину удалось пробудиться — в холодном поту и с бешено колотящимся сердцем.

Повертев головой, он различил в предрассветном сумраке ступени лестницы, ведущей наверх. В его опочивальне никаких лестниц сроду не было — из чего боярин заключил: он не у себя. Следом пришла дикая мысль: треклятый доктор опоил его своим треклятым «Арбидолусом» и куда-то увез. Но как, как тот прошел через оцепление? — ведь скромное жилище его охраняется много лучше кремлевских палат, хотя бы потому, что…

Годунов насторожился: чу! — послышался стон несмазанных петель, и откуда-то сверху в комнату проник луч света. Но не радовал этот свет. Какой-то он был слишком белый, слишком холодный — не белый даже, а мертвенно-синеватый. Если воздух мог бы светиться от холода, он светился бы именно так.

Потом раздались шаги. Тяжелые, шаркающие. Идущий был явно не молод, не очень здоров, и, вероятно, тучен.

В голубоватом ореоле обрисовалась грузная фигура, спускающаяся по лестнице. Удивительным образом, несмотря на звук шагов, движения ног не было заметно: фигура будто плыла по ступенькам.