Кирилл Еськов - Rossija (reload game)

— Похоже, что все, — вздохнул триумвир. — Даже герои древности. У Геродота, историка греческого, рассказывается, как Греция с персидским царем воевала и того одолела. Однако же, пока воевала, каждый второй политик греческий с царем тем сносился и помощь ему предлагал. Не потому, что персов любил, а чтобы свалить политика первого…

— УмнО, — оценил воевода. — А еще умнее было бы собрать вас всех, политиков, в один мешок, да зашвырнуть в самое пекло. Самое вам там место!

— А править кто будет? Дела решать? — осведомился Годунов.

— Царь самодержавный! — твердо сказал Курбский. — И чтобы он один был и всё решал! Тогда непотребства этого не заведется!

— В чем-то ты прав, — великодушно дал фору собеседнику Годунов. — Греки вот тоже говорили: «Нехорошо многовластье, да будет единый властитель». И конструкции вроде Триумвирата нашего прочно не стоят. Рано или поздно — останется только один. И уж лучше это буду я.

— А почему ты, а не вор Ливонский? — вкрадчиво осведомился Курбский.

— Да потому что мы ему тут и задаром не нужны, вот почему, — решил не церемониться с покойником Годунов.

— То есть как не нужны? — не понял воевода. — Да он спал и видел себя на Московском престоле, в шапке Мономаховой!

— Когда ты с ним знался, может, и видел. Потому что слаще морковки ничего не едал и ничего тяжелее той шапки вообразить себе не мог. А сейчас он много чего попробовал и вывод сделал для себя простой. Сейчас он — государь очень успешной державы, которая как на дрожжах поднимается. Дела он теперь ведет с государями европейскими, и в большом у них авторитете. Подданные его — ливонцы и новгородцы — люди дельные и способные. Не то что наши мужики лапотные и бояре, на ходу спящие. Ну и на кой ляд ему сдалась эта Москва, здраво-то рассуждая?

— Так ведь мы воюем, — возразил Курбский. — Что он, не может от русского трона отречься, мир подписать и жить спокойно?

— А вот война ему как раз полезна, — растолковал Годунов. — Нынешняя, вялотекущая . Как иначе войско в готовности держать, если не воевать? А если воевать, то с кем? За веру? — это за чью же именно? За земли? — так у него своих девать некуда, ежели Урал причесть. А будет еще больше: вон, в Литве уже в полный голос говорят — зачем нам уния с католической Польшей, когда есть такой замечательный православный Новгород, да еще и с Ливонскими портами?

— И ты это так спокойно говоришь? — воевода чуть не на дыбы встал.

— Это не я говорю, это он так думает, — успокоил мертвеца боярин. — То есть должен так думать, по его-то картине мира…

— Умен ты, боярин. В сердцах прозреваешь, — тон Курбского сделался глумливым. — И в самодержцы метишь. Государь, Царь и Великий князь всея Руси Борис Феодорович!

— А что? Очень даже может быть. Не всё же Рюриковичам править. В Европах тоже династии сменялись. Почему бы и мне…

— Вот за тем-то я и явился. Объяснить тебе — почему. Помнишь, разговор у нас был в Кремле? Я у тебя тридцать тысяч войска просил.

На память Годунов не жаловался.

— На Западном фронте нехорошо, — вспомнил он зачин той беседы трехгодичной давности.

— Помнишь, стало быть, — удовлетворенно констатировал Курбский. — А ты мне что на это сказал?

На этот раз боярин предпочел промолчать.

— А ты мне сказал, — напомнил покойник, не дождавшись ответа, — что тебе надо финансовую реформу продвигать, а не с Иваном драться. И что расчет у тебя тут высший, государственный.

— Было такое, — признал Борис Феодорович.

— Ну что ж. Реформу свою ты провернул лихо: серебра на Москве не осталось вот ни на эстолько. Про пользу-вред от нее для казны судить не возьмусь: не моего ума это дело, хотя мнения слыхал — ой какие разные… Но вот входило ли в твой высший государственный расчет, что после такой реформы упыри Цепеневы столько власти заберут?

Вопрос был неприятный. Тем более неприятный, что Годунов и сам его себе регулярно задавал. Ведь не проведи он, по наущению доктора Иоганна, тот обмен серебра на крашеную бумагу с такой безжалостной эффективностью … Как тогда мрачно пошутил сам Коммерции Советник, разговляясь на малом сидении у Пимена: «У богов, Владыка, своеобразное чувство юмора — уж очень они любят посмеяться последними». Доктор вообще щеголял налево и направо своим антично-ренессансным гуманизмом , митрополит же ныне на такое вольнодумство лишь с непреклонной твердостью упирал взор в свою обеденную тарелку со скоромным…

— По лицу твоему вижу: не входило, — заключил покойник. — Оказал ты Цепеню услугу великую. Серебро ему очень мешало — может он, без этого и вообще в Москву бы не сунулся, а?