Сен ВЕСТО: Щепоть зеркального блеска на стакан ночи. Дилогия. Книга вторая

…Сутолока неопределенных ощущений.

От них захватывало дух. Он сказал себе, что хорошо, когда нет выбора.

Он сказал себе, что один раз в жизни рискнуть всегда можно, после чего поднялся, заправляясь и затягивая под ворот капюшон, рассуждать больше не имело смысла. Такого в практике их стаи еще не случалось. С застывшим на четверть такта сердцем он попробовал прикинуть возможную траекторию движения – воображение с готовностью изобразило на экране изгибающуюся, плавно уходящую вниз пунктирную линию и скромно обозначило в уголку довольно высокий индекс коэффициента вероятности, – он до предела расслабил все мышцы, подготавливая себя, заставляя собраться, чувствуя, как лицо обдает жаром и останавливается кровь, на пару минут прикрыл глаза, торопливо и легко отказываясь от единственной попытки и уже с ледяной отчетливостью понимая, что отказаться нельзя, затем приподнял веки, еще раз вытер увлажненные ладони, сделал на вдохе несколько отчаянных длинных шагов вдоль стены, насколько это позволила тесная площадка уступа, и, хрипло каркнув, в мыслях провожая свое падение взглядом, отделился от края проклятого парапета, устремляя вес своего тела как можно дальше вверх и стараясь во что бы то ни стало вписаться, попасть в слишком отдаленный просвет меж могучих лохматых длинных ветвей ближайшего дерева или хотя бы дотянуться до них, зацепиться, не дать себе сорваться на камни со страшной высоты. Сильный удар и взрыв боли, короткое стремительное движение вниз в обнимку с болезненно цепким, жестким, шершавым стволом. Спуск был грубо остановлен первым же встречным суком. Удар, отдающийся в руках обжигающей взрывной волной. В тот же момент снизу донесся перевозбужденный рев Улисса. Посыпалась кора. Гонгора от души обратился с приветственным словом к небесам, едва не теряя сознание. Поцелуйте меня в задницу, подумал он. Штаны, голые запястья и несчастные, разодранные в белую, бескровную еще полосочку ладони были в ужасном состоянии.

Mонументален, как шкаф, этот бандит, болезненно воспринимавший, когда кто-либо в его присутствии брал что-нибудь со стола, крайне плохо переносивший в своей вотчине всякий вид праздных посторонних лиц («Ай, горячая кровь, – бывало, качала соседка головой при случае, – кавказская кровь…»), не принимавший нежностей, не терпевший, когда к нему лезут обниматься, к такому мягкому и пушистому, начинавший сразу же наступать на ноги и проситься на балкон, – суровый пес этот отличался устойчивой склонностью к самостоятельным решениям, скверным нравом и прекрасным аппетитом. Аппетита в нем было даже больше, чем роста. Перемещение с ним в общественном транспорте на более или менее значительные расстояния отнимало массу здоровья и было сопряжено с известными трудностями, естественным образом вытекавшими из наклонностей его капризного, часто вздорного, временами просто стервозного характера. Здесь следовало учитывать, во-первых, чтобы пространство, которое он занимал в переездах, включало бы в себя возможно большее количество постоянных людей и, отсюда, постоянных запахов, либо не включало никого вообще; чтобы совокупный объем этих запахов, во-вторых, по возможности, не включал бы сильных испарений бензина, откровенного скопления выхлопов и, разумеется, благовоний свежего мяса, что быстро приводило Лиса в чрезвычайно дурное расположение духа; и, в-третьих, чтобы рядом не усматривалось какой-нибудь перегородки, которая у Лиса могла бы, не дай бог, вызвать какие-то ассоциации с пределами, границами, рубежами, параметрами определенности своих владений, требующими его самого пристального внимания. Все, остальное осознавалось без предупреждения и прилагалось. Поэтому путешествие самолетом оказывалось более удобным (если не вспоминать те случаи, когда должностные лица, на его взгляд, на таможенном досмотре излишне пристально начинали приглядываться к родному набитому до крайнего предела сорокакилограммовому рюкзаку), чем в вонючем автобусе, а езда в любом наземном транспорте – спокойнее, чем в купе вагона. Некогда, в пору далеких смутных дней, когда Гонгора жил у родственницы, первое время юного, но уже тогда скандально известного своим не по годам строгим характером Улисса в редкие моменты появления гостей запирали в спальне Гонгоры, и все шло неплохо, пока тот не наловчился открывать дверь, поддевая резную деревянную ручку носом, а вскоре – и просто потянув за нее зубами (что неизменно сопровождалось беготней и свалкой с прятанием солидных немолодых людей за двери и телевизор, грозными командами и собиранием стульев и журнальных столиков). Гонгора все не мог забыть один, бесконечно растянутый в вязком времени кошмар, выполненный в замедленной съемке кадр: выводя искаженное безмолвием и вниманием онемелое лицо за пределы общего ракурса, сухопарый холеный мужчина в тонком замшевом костюме, взбитом уже в локте и плече, как в страшном сне, из достаточно неудобного положения в тесном коридоре по дороге на кухню на четвереньках скребся, все пытался и никак не мог достаточно слаженно и своевременно уйти за пределы видимости, за ближайший угол; он делал это, слабо и неестественно длительно перебирая загребущими конечностями с не вполне оформившимся еще побуждением куда-нибудь сместиться. Здесь же присутствовали: Гонгора – с остановившимся лицом и мыслью, непоправимо завязшей где-то между сном и явью, и пониманием, что сейчас, как во сне, чтобы оставаться на месте, надо очень хотеть догнать; сам Улисс – легкомысленно-расхлюстанное выражение на бестолковой морде, встрепанный, сияя небывалым воодушевлением и уже даже несколько сбитый с толку неожиданным размахом произведенного впечатления. («Их тоже можно понять, – замечал как бы между делом уютный сладкоулыбчивый мужчина в свободного покроя пиджачке, очень удачно и в полной невозмутимости переждавший начало военных действий на кухне, дипломатично улыбаясь, жуя, ловко цепляя на кончик ножа малосольный огурчик. – Дергаешь ручки, высматриваешь себе нужный кабинет в незнакомом доме, ищешь тихо, мирно, и тут на тебе – вылетает здоровенный шифоньер с зубами…»)