Александр Бутенко - Если бы Конфуций был блондинкой

Ощущать это дразнящее прикосновение – вот он, Смысл. Великий смысл всего и вся, вьётся как балтийская салака, шаркает хвостом – хватаешь его, а он выскальзывает. И вновь дразнится. Скручивается то в знак Ом, то в стихи тоскующего поэта, то в истину на дне винной бутылки.

Нигде так близко не дразнится иллюзия Постижения Смысла, как в поезде.

Лежишь на полке, насквозь прозаичная ситуация – а кажется, что абсолютно всё понял.

И неразборчивые голоса из динамиков полустанков – сладкоголосые сирены. И влажный матрас – ласковый плен.

Вечный фронтир – доехать, дойти, добрести. Поддержать тело горячим дошираком, смахнуть оцепенение дум.

Разбежаться от разгульности вагона-ресторана, палёной водки на последние, до великой медитации перестука колес.

Одиночества, расфасованные по полкам вагонов, как яйца в холодильнике. Как брикеты в морозилке.

Этот человек – мясо. Этот – брюква. Этот – банка пива. А этот уже испортился – выбросить пора.

А когда дорога подходит к концу, то даже самую яркую радость от возвращения в родные места вытесняет грусть – а Смысл вновь ускользнул. Вновь махнул хвостом и исчез. Подразнился, поматросил и бросил.

Ушёл соблазнять других.

Дорога завершается. До новой дороги, и нового горького пакета чая в гранёном стакане, в алюминиевом подстаканнике.

Камо грядеши: 60, 41

Дело было так: жил я ещё на Пятницком в Москве, а прямо под домом, в соседнем подъезде, был круглосуточный магазин.

Там продавалась сангрия. Настоящая испанская – вкусная до невероятности. Пьётся как компот, аж мурлыкаешь. А потом – хрясь, и хмель накрывает, приятный такой, южный, окутывающий.

И стоил тетрапак сангрии, как сейчас помню, 96 рублей. Дороже, чем в безакцизной Андорре, рае алкоголика, но вообще – почти даром за такую вкусноту.

А я выпить не дурак был. Но с деньгами сущая чересполосица – то есть они, а то мелочь на проезд собираю.

И вот – часов 11 вечера. Денег нет. Безумно, просто до одури, хочется сангрии.

Сотня, всего одна сотня деревянных рублей может спасти гиганта мысли, отца русской демократии, но этой сотни нет.

И возопиет гигант мысли, отец русской демократии.

Все юбилейные десятки и двушки уже израсходованы. Коллекционные два доллара одной купюрой – их и разменять негде, а ежель бы и было – на то время это меньше шестидесяти рублей.

Как неадекватный алкаш-подорва клянчить у продавщиц, увещевая, что завтра принесу? Не прокатит. Даже несмотря на то, что они меня в лицо знают – я завсегдатай.

Корешам позвонить? Да тоже, редко беспокоящая совесть восстаёт – звонит хмырь посреди ночи, сто рублей на сангрию клянчит – горестная картина. Не того желал я уважаемым мною людям.

Чё делать? Делать чё?!

Начал перерывать всё, в поисках сотни.

Посмотрел коллекцию денег, купюр и монет – ничего подходящего.

Перерыл зимние куртки – а вдруг где купюра осталась? Нет.

Перерываю одежду, потрошу книги, смотрю – может, где заначки есть? Я однажды нашел пятихатку в книге, осталась от жены после развода. Избалован прецедентом.

Перерываю и Бога молю – «Господи, яви чудо, ниспошли сотню! Ты вино в кровь превращаешь, чудны дела твои – тебе сотню мне ниспослать – тьфу, фигня».

Осталась крайнее – я взмолился: «Господи, яви чудо! Если явишь – я в тебя уверую!».

И вдруг… Я не понял, что произошло – я перерывал какую-то одежду, какие-то бумаги, коробки, что-то дёрнул, и прямёхонько после этих слов – не знаю откуда, наверное, правда материализовалась из воздуха – сотня. Новенькая ещё такая, как из станка, ровная – и красиво-красиво взлетела и, кружась, как январский снег, долго, зрелищно, вращаясь вдоль оси и по периметру, прокувыркалась в воздухе и легла на пол.

У меня дыхание перехватило. Тронул – настоящая.

Откуда? Ниоткуда!

Я на измене – держу в руках, боюсь, что она превратится в дым или резаную обёрточную бумагу – одеваюсь наскоро, валенки на босу ногу, иду в магазин.

Заветная полка – там сангрия (ещё не было ограничений на продажу алкоголя).

Беру её под мышку, протягиваю сотню.

Молюсь, чтобы это всё оказалось явью.

Мне дают 4 рубля сдачи, чек, и я оказываюсь за линией касс – с 4-мя рублями и тетрапаком восхитительнейшей сангрии.

Боже! Господи! Как же она была вкусна!

Она текла фруктовыми струями, как нектар, врачуя мою тревожную, израненную душу.

Там, где протекали сладкие ручьи – затягивались и врачевались рубцы.