Журнал «Пионер» - Пионер, 1939 № 11

И у меня отлегло от сердца. А то уж больно обидным показалось, что признать-то не захотел. И я дружку-то своему начал было рассказывать про 'Казань, про Сережу Кострикова.

Мы в это время на бульваре, на скамейке, сидели. Смотрю: он уши навострил, неспроста как-то слушает, подробности выпытывает, что да как. И вдруг он мне так опротивел!

- А знаешь, друг, - говорю, - пошел ты к чорту! Надоел ты мне, и не хочу я с тобой про хороших людей разговаривать! Ну, марш!

И в плечо его двинул, он так и вспорхнул со скамейки. А смеется, думает, это я спьяну шутки шучу. А я не спьяну, а от злости и обиды. Вспомнил я Сережу Кострикова, Владислава, брата, как мы у них тогда пировали, и так обидно мне стало за себя, за жизнь свою, что я вместо людей путаюсь с какою-то сволочью.

«Ведь вот и носик-то у него, - думаю, - такой препоганый! Должно быть, и душонка такая же. У хорошего человека не может быть на лице такой пакости!»

И серьезно ему говорю:

- Уходи, уходи от меня! И не хочу я, чтоб ты меня на службу определял. Слышишь?

А он все похохатывает. Я плюнул, встал и ушел от него.

Ну, вот, прожил я последний двугривенный, а места все нет. От голода брюхо сводит. Я и голову потерял. Куда и к кому теперь кинуться?

Раз иду по треку вдоль Терека в полной безнадежности, гляжу, карандаш валяется. Поднял я его, сел на скамейку, кручу карандаш промеж пальцев, смотрю па Терек, а сам все думаю:

«Что же делать? Что же делать?»

Карандаш-то меня и надоумил.

Думаю:

«Напишу сейчас Миронову. Он писатель, журналист, должен же он протянуть руку, помощи».

И написал на клочке бумаги: «Господин Миронов», так и так, описал, в какой ловушке сижу, что вся надежда моя теперь на него, пусть он меня или на работу устроит или поможет как-нибудь в другой город выехать.

«Если можете, что сделать, сделайте, буду вам благодарен, а нет, так хоть ответьте мне. Адрес мой: зеленая скамейка на треке, возле Терека, где камни навалены. Другого пристанища нет у меня». Подписался: «Павел Ярцев из Казани», - отнес в редакцию, отдал сторожу.

- Вот, - говорю, - отдай, голубчик, господину Миронову в собственные руки и скажи, что за ответом завтра приду. Пусть он тебе его отдаст.

Прихожу на другой день за ответом, сторож сидит в прихожей, цыгарку курит.

- Ну, что, - спрашиваю, - передал писульку мою?

- Передал, только ответа нет, не приходил еще. Должно, к вечеру будет.

К вечеру захожу, опять не приходил еще. Сторож утешает:

- Ответит. Это он, должно быть, в уезд уехал.

А мне это плохая утеха. Я уж три дня ничего не ел, еле ноги таскаю. А, знаете, когда еще духом падешь, тут уж и все тело в расстройстве. И вот, как кляча какая, дотащился я до трека, сел на зеленую скамейку и думаю:

«Вот и сил уж не стало. Если и работу дадут, какой я работник? Уж не лучше ли сразу в Терек, чтоб не мучиться зря?»

А вечер удивительный, тихий, солнце за горы заходит, небо над горами синее, и Терек шумит, гремит камешками. На треке народ гуляет, веселый народ. А у меня тоска. Прямо хоть плачь!

И вот подходит ко мне рабочий из железнодорожных мастерских, знакомый немножко. Я с ним раза два разговаривал, когда в мастерские ходил наниматься. Садится он рядом со мной и начинает разговор про прекрасную погоду, про воздух шикарный. Как нарочно! Вроде как издевается надо мной. Я терпел, терпел и не вытерпел.

- Да как тебе, - говорю, - не стыдно?! Нашел над кем издеваться!

И от обиды заскрежетал зубами и заплакал. Он схватил меня за плечи:

- Чего ты?… Ну, извини, если обидел… Только и мне, брат, обидно.

- А тебе-то, - говорю, - чего на меня обижаться? Что я тебе сделал?

- А вот чего, - говорит. - Скажи по совести: служишь в охранке, продаешь нашего брата рабочего?

Я рот разинул. От злости у меня и слезы сразу высохли, и я чуть не хватил его кулаком по башке.

- Да что ты, - говорю, - ошалел?

- Так зачем же, - говорит, - ты со шпиками путаешься?

- С какими шпиками?

- А вот с каким тебя Миронов встретил. С телеграфистом-то. Это он для видимости так наряжается, то землемером, то телеграфистом, чтоб вас, дураков, охмурять.

- Как?! - говорю. - Эта мразь! Да я его и знать не знаю! Он в духане ко мне прицепился. Я ему морду хотел набить, а теперь уже набью, как увижу, непременно! Из-за него-то, значит, и меня Миронов за подлеца счел и ничего не ответил.

- Нет, - говорит, - это не потому он тебе не ответил. Вставай, пойдем.

И повел он меня в конец города, к себе на квартиру. Квартира у него во дворе была, у сарая, так, избенка из камней огорожена, глиной и мелом помазана, сырая, низкая, тесная. В квартире стол, кровать-самоделка, два табурета; жена и трое ребят. Приходим. Он сейчас же: