Марлон Джеймс - Черный Леопард, Рыжий Волк

– Будь это колдовство, оно б меня не оберегало. Она навела на меня что-то такое, что не дает развернуться коварству, мне об этом рассказал один ведьмак, что пытался убить меня чем-то металлическим. Не то чтобы это чувствуется кожей или костяком. Что-то, что остается даже после ее смерти, что опять-таки делает это не колдовством, ведь все колдовские чары умерли вместе с нею.

Я подошел вплотную к стене, будто целовать ее собирался, потом шепнул заклинание – так тихо, чтоб даже Леопард со своим звериным слухом не слышал.

– Будь то колдовство, – сказал я.

Я отпрянул и отступил назад. В таких случаях у меня всегда возникает то же ощущение, что и после того, как попью сока из кофейных зерен: вроде у меня под кожей колючки наружу пробиваются, силы ночи выходят схватить меня. Я пошептал в стену: у этого дома есть дверь, и я, с волчьим глазом, ее открою. Я отступил, и безо всякого факела по стене побежал огонь. Белое пламя промчалось по четырем углам, обозначив дверь, протрещало, прогорело и само собой погасло, оставив простую деревянную дверь безо всяких следов огня.

– Кто тут ни есть, а он связан с наукой, – сказал я.

Глиняные, скрепленные известковым раствором ступени привели нас на первый этаж. Помещение было пусто от человечьего запаха, в темноте виднелся арочный проход. Сквозь окна проникал лунный свет. Я в уловках толк знаю, но котяра шел до того тихо за моей спиной, что дважды мне казалось, что он за мной вверх не идет.

Люди над нами говорили вполголоса. На следующем этаже находилась комната с запертой дверью, но за нею я не почуял людей. На половине лестницы запахи повалили на нас сверху: сгоревшее мясо, засохшая моча, провонявшие туши зверей и птиц. Возле вершины лестницы на нас посыпались звуки, шептания, рыканье: мужчина, женщина, две женщины, двое мужчин, животное какое-то, – я сожалел, что слух у меня не так хорош, как нюх. Голубой огонек высверкнул из комнаты, затем пропал в темноте. Мы никак не могли подняться по последним ступеням без того, чтоб нас не увидели или услышали, а потому мы встали посредине пролета. Во всяком случае, нам видно было происходившее в комнате. И мы разглядели, что высверкивало голубым огоньком.

Темная женщина с железным ошейником на цепи вокруг шеи, с волосами почти белыми, но казавшимися голубыми, когда в комнате сверкал голубой огонь. Она кричала, рвала цепь с горла: голубой свет вспыхивал внутри нее и пробегал по тому раскидистому древу у нее под кожей, какое видно становится, когда вскрываются части тела человека. Вместо крови пробегал в ней голубой свет.

Потом она опять темнела. Только благодаря этому свету нам и удалось разглядеть Барышника в темных одеждах, слугу, что скармливал ему финики, и еще кого-то с запахом, какой я и помнил, да не мог узнать.

Потом та, другая, тронула палочку, что вспыхнула, как факел. Цепная отпрыгнула назад и втиснулась в стену.

Женщина держала факел. Я ее прежде никогда не видел: уверен в том был даже в темноте, но запах ее был знакомым, таким знакомым. Выше всех остальных в комнате, с густыми и всклокоченными волосами, она походила на некоторых женщин за Песочным морем. Она указала факелом вниз, на зловонную половину тела собаки.

– Скажи мне правду, – произнес Барышник. – Как тебе удалось втащить собаку в эту комнату?

Цепная зашипела. Она была голая и до того грязна, что казалась белой.

– Иди ближе, и я скажу тебе правду.

Барышник подошел, баба раздвинула ноги, пальцем расправила свою кхекхе, направляя струйку мочи, и замочила его сандалии, прежде чем он успел отскочить. Она принялась смеяться, но работорговец стиснул костяшки кулака и вышиб кудахтающий смех у нее изо рта. Леопард прыгнул, и я схватил его за руку. Цепная, казалось, смеялась, пока факел высокой женщины снова не осветил ее глаза, полнившиеся слезами. Заговорила она:

– Тытытыты – все уходите. Все вы должны уйти. Уходите сразу, бегитебегитебегитебегите, потому как отец на подходе, он на ветре едет, что ль, не слышите, лошадь скачетскачетскачет, не поцеловать вам голову нечистых чад ваших, ступайте мыть мытьмытьмытьмытьмыть…

Барышник кивнул, и высокая женщина сунула факел прямо в лицо цепной. Та опять отпрыгнула и заворчала:

– Никто не едет! Никто не едет! Никто не едет! Ты кто?

Барышник придвинулся, чтобы ударить ее. Цепная вздрогнула и спрятала лицо, моля не бить ее больше. Слишком много мужчин били ее и били ее все время, а ей всего-то и хотелось подержать своих мальчиков, первого, и третьего, и четвертого, но не второго, тот не любит, когда люди его держат, а ведь даже не его мать. Я по-прежнему держал Леопарда за руку и чувствовал, как ходили его мышцы, как вставали его волосы под моими пальцами.