Владимир Хачатуров - Вторая попытка

Испанский, в отличие от английского, французского, немецкого, ассирийского, старославянского, греческого и латыни (предполагалось, что знание этих языков будет большим подспорьем в его научной карьере, но пока что армянского и русского хватало с лихвой), Авенир Аршавирович знал неважно: с Лопе де Вегой еще более или менее справлялся, а вот с Франциско Кеведо впадал в мучительные словарные разыскания. Но отнюдь не посредственное знание языка удержало учителя истории от немедленного ознакомления с посланием, и даже не антинаучное предположение, что Брамфатуров, помимо телепатических способностей обладает еще и даром ясновидения (как же иначе мог он узнать, какие литературные ассоциации, какой литературы примутся томить разум и бередить душу Авенира Аршавировича?), а простой, как «голод – не тетка», инстинкт самосохранения. Правое полушарие приказало сжечь листок не читая. Левое, как более благовоспитанное, посоветовало обезопасить себя от внезапного вторжения нежелательных визитеров. Кого именно – не стало уточнять. Авенир Аршавирович выглянул в коридор, запер изнутри дверь на ключ, вернулся на место, закурил, горько усмехнулся неутешительному диагнозу: psychogenes alternaus [89] Раздвоение личности (лат.). . Затянулся в последний раз, поискал глазами, куда приткнуть окурок, бросил его на пол, задавил каблуком, решился – աշխարհում մեռնել կա [90] В мире смерть есть (армян.). Эквивалентно русским выражениям «была – не была», «пропади все пропадом», «семь бед один ответ», «двум смертям не бывать, одной не миновать» и т. п. , – взял в руки послание, да как прочитал его! Одним махом, единым духом, взахлеб, не переводя дыхание. Знай наших!..

«Дорогой Учитель! Простите меня, это я подбил оба класса сбежать с урока истории. Слишком уж тема щекотливая, боялся не удержаться в рамках советской историографии, исповедующей принцип: «мы имеем ту историю, какая нам нужна». А у Вас и без меня хлопот с вашим моральным обликом homo soveticus-а хватает. Полагаю, и в Ваших и в моих интересах сделать так, чтобы я под тем или иным предлогом отсутствовал на занятиях, посвященных истории этой монструозной империи, и впредь. Со своей стороны всегда готов по первому Вашему требованию ответить на все Ваши вопросы по этой неблагодарной теме в конфиденциальной обстановке, дабы Вы не усомнились, какой именно оценки я заслуживаю.

P. S. Надеюсь, Вы и без меня прекрасно знаете, как поступить с сей эпистолой, и не сочтете эту нахальную приписку неуместным напоминанием».

Ни подписи корреспондента, ни имени адресата. Конспирация, черт побери! Словно кто-то затруднится с атрибуцией этой записки! Да уже то, что написана она не по-русски, прямо свидетельствует, кто именно является ее автором. Разумеется, ты право, правое полушарие: сжечь немедленно! Да и ты, левое, толерантное, не слишком ошибаешься, советуя сделать это не здесь, в кабинете, а в учительской уборной, в присутствии водопровода во избежание возгорания посторонних предметов. Авенир Аршавирович улыбнулся, сложил листок вчетверо и спрятал в бумажник. После чего встал, прихватил журнал и двинулся на выход в учительскую, этажом ниже. А если бы ему вдруг вздумалось подойти к окну – полюбоваться недостроенным четырнадцатиэтажным жилым домом, то он, возможно, обратил бы внимание на пригорюнившуюся на ступенях парадного входа в школу фигурку. Фигурка примостилась на собственном портфеле, и вся ее поза выражала безнадежное отчаяние. Приглядевшись, Авенир Аршавирович, быть может, признал бы в этой фигуре одного из главных участников произошедшего с ним чуда, а именно – единственного претендента на золотую медаль Седрака Асатуряна. Чудо, заставившее Седрака покинуть стены школы раньше окончания указанного в расписании времени, было коллективное, и в миру носило четыре определенных имени: Бойлух Сергей, Витя Ваграмян, Ерем Никополян и Купец Авакян. Каждая из четырех конечностей отличника оказалась в стальных тисках этого четырехглавого восьмирукого чудовища, не считая Чудика Ваграмяна, бережно поддерживавшего потенциального медалиста за голову, чтобы она не отвалилась, и крепко зажимавшего ему рот, дабы он не натрудил себе горло паникерскими криками о помощи, спасении, карауле. Чудище оказалось настолько предусмотрительным, что, вынеся отчаянно сопротивляющееся тело за предела школы, предупредило школьного сторожа – темного, выжившего из ума старика, – чтобы он ни в коем случае не вздумал впустить обратно этого хулигана Седрака, сущего, между прочим, маньяка, обожающего ломать стекла, бить лампочки и устраивать в кабинете химии взрывоопасные эксперименты. Устрашенный сторож, чью лояльность Купец не преминул подогреть пачкой «Примы», поклялся солнцем своих внуков: умереть на посту, но маньяка в учебное заведение не допустить. И клятву, кстати сказать, сдержавшего. В смысле не допустить, а не в смысле окочуриться. Чего только бедный Седрак ему через стеклянную дверь не демонстрировал: и дневник пятерками полный, и комсомольский билет с уплаченными взносами, и даже чистый носовой платок, явно свидетельствовавший об интеллигентном нраве его владельца, и ничего никакого впечатления на глупого старика не произвело. На все про все у него был один и тот же ответ: «Փախի խուժան, թե չէ միլիցա կկանչեմ» [91] Убирайся, хулиган, не то милицию позову (армян.).