Генри Олди - Всё бывает [СИ litres]

– Да, – кивнул слушатель. – Ты уже говорил об этом.

– Трон я оставил Гипполоху. Сам же вернулся на Пелопоннес. Нет, не в Эфиру, там меня слишком хорошо знали. Бродил от селения к селению, скитался. Рассказывал сказки о золотых цепях, крылатом коне Пегасе. О герое Беллерофонте: великом, несчастном, счастливом. Я рассказывал о нем, как о человеке, которого я знал, который сейчас далеко отсюда. Разве это не было правдой? Люди звали меня Кимоном. Многие считали, что я и есть тот странник, кто показал дриаду маленькому Гиппоною, а позднее предостерег изгнанника в Аргосе, сказав, что в доме ванакта не чтут Геру. Я не спорил: Кимон так Кимон. Если я не мог подарить этому бродяге бессмертие, я хотя бы продлил его земную жизнь на десятилетия. Болтали, что я родом из Кимы, Смирны, Пилоса, Афин, с Родоса, Саламина, Хиоса; откуда угодно, кроме Эфиры и Ликии. И впрямь, с собой из Ликии я не взял ничего, кроме серебряной фибулы. Она больше не менялась. С того дня, когда я вернулся с Тринакрии, и до недавних пор на ней всегда было одно и то же: крылатый кентавр в доспехе. Я бы показал тебе эту заколку, но я потерял ее в прошлом году.

– Ты отказался от роскоши, – слушатель пожал плечами. Он был удивлен. – От спокойной и сытой старости рядом с детьми и внуками. Сменить покой на странствия? Достаток на нищету? Свое имя на чужое? Зачем ты это сделал?!

– Зевс сказал жрецам, что дает мне время примириться с Олимпом. Я дал себе время примириться с самим собой. Поверь, это труднее, чем мировая с Олимпом. В Спарте я узнал, что Гипполох сделал соправителями в Ликии моих внуков: Главка и Сарпедона, сына Гипподамии. Пока мальчики росли, всеми делами по-прежнему заправлял Гипполох. Хороший парень, я всегда верил в него. Вот, собственно, и все. Про разбойников я тебе рассказывать не буду. Подозреваю, ты их видел. Что теперь?

– Ты знаешь, – мягко напомнил слушатель. – Ты сам все знаешь.

– Да, Танат. Знаю.

Старик не видел слушателя: Пегаса не было рядом, ни на земле, ни под облаками. Но старик различал того, кто сидел напротив, не гнушаясь пылью и голой землей, так же ясно, как если бы спустился в дальний погреб, где царили холод и тьма кромешная, встал подле узника, закованного в обрывок золотой цепи – и не побежал прочь, когда сердце в груди превратилось в ледяной кусок железа, металла редкого и дорогого.

Танат встал. Крылатый юноша с факелом и мечом, он стоял над стариком и медлил, словно впервые не желал исполнять свой долг бога смерти.

– Пора, – сказал Танат. – Время пришло. Не бойся, это не больно.

Старик улыбнулся:

– Я не боюсь. А ты, ты не боишься?

В ответ Танат взмахнул мечом.

Радуга пала с неба быстрей сокола, падающего на добычу. Накрыла старика сверкающим плащом, заковала в несокрушимый доспех, встала исполинской стеной от земли до неба. Танат отпрянул, загородился факелом, выставил меч перед собой. Огнистый вихрь плясал перед богом смерти, катил волны, от которых не ослеп бы лишь слепой. В пламени скакали кони, ярилась Химера, трещали молнии. Целая жизнь кипела в пламени, от младенца, что был принят в Эфире как родного, до хромого слепца, бесприютного скитальца. Отступив на обочину, Танат ждал, пока огонь погаснет. Любой огонь рано или поздно гаснет. Не надо быть смертью, чтобы прийти к этой истине.

Так и случилось.

Сначала Танат посмотрел на небо. Радуги нет, хорошо. Затем он посмотрел на землю. Тело есть, хорошо. Не живое тело бессмертного великана, а мертвое тело дряхлого калеки. Дважды хорошо, да. В последнюю очередь Танат огляделся вокруг. Чего-то не хватало, чего-то важного. Когда бог смерти понял, чего ему не хватает, он вновь почувствовал себя в заточении, слабей слабого, и услышал звук, который ненавидел больше всего на свете – смех Сизифа.

Рядом с телом не было души, тени, которую следовало препроводить в Аид. Не было и Гермия, Водителя Душ.

– Знал, – севшим голосом пробормотал Танат. – Знал, мерзавец. Мог бы предупредить… Нет, не мог, это не в его природе. С другой стороны, я мог бы и сам догадаться…

Юноша с факелом и мечом задрал голову к небесам и различил, высмотрел в бледном сумраке еле заметный след золотого лука, увенчанного буйной гривой.

Восток полыхнул зарей.

Три тела лежали на берегу. Три тела, при рождении слитых воедино.

Герион был мертв.