Джон Норман: Приз Гора

Женщина так и стояла, словно впав в ступор, у края прохода между рядов, практически опустевшего зрительного зала.

— Извините, — сказал ей кто-то.

Что она делала здесь? Почему она осталась стоять в этом пустом ряду? Почему она всё ещё не покинула зал? Хотела ли она встретиться с ним? Хотела ли она, чтобы он увидел её?

Конечно, нет! Но тогда, почему? Как странно устроена память!

Её терзало желание приблизиться к нему. Конечно, он должен быть родственником, возможно даже сыном того, кого она знала столь много лет тому назад. Это сходство не могло быть простым совпадением. Конечно, не могло! Между ними должно быть, просто не может не быть, некой родственной связи с тем другим, мужчиной из её прошлого, если не его сын, то может быть сын его брата или кузена.

Безусловно, их отношения в те времена складывались весьма напряжённо. Ей было уже под тридцать, и она была его преподавательницей, проводившей семинар по гендерным исследованиям, а он был одним из немногих мужчин в её классе. Причём он ни в какую не хотел соглашаться с ней. Казалось, до него не доходила природа занятий, которые должны были выборочно и односторонне пропагандировать определённую точку зрения, или, лучше было бы сказать, поднимать самосознание таких как он. Вот как раз с ним-то у неё ничего не получилось, его самосознание никак не хотело подниматься. Это было видно с многих точек зрения. Он не пожелал принять её постулатов, более того посмел поставить их под сомнение, даже несмотря на то, что она по большей части просто почти дословно процитировала изречения различных активисток движения, женщин, посвятивших свои жизни продвижению данной политической программы. А он смело указал на слабые места и ошибки во многих утверждениях, которые она с жаром процитировала, и, что было гораздо хуже, представлял вниманию студентов значительное число других исследований, о которых лично она предпочла бы держать класс в неведении. Кстати говоря, со многими из приведённых им аргументов она и сама была незнакома, поскольку не сталкивалась с ними в одобренной в её среде литературе, которая как выяснилась, их попросту проигнорировала. Основной посыл приведённых им результатов различных исследований, или, по крайней мере, большинства из них, явно и яростно противоречил упрощённости и догматизму суждений, на которые студенты, как ожидалось, подпишутся. Кроме того он задавал вопросы, недопустимые с её точки зрения, тем самым приглашая её объяснить универсальное проявление во всех культурах смущающих констант, таких как патриархат, главенствование статуса мужчин и мужское доминирование в отношениях мужчин и женщин. Когда она попыталась привести в пример культуры, в которых эти свойства предположительно отсутствовали, он тут же отослал её к материалам первоисточников, оригинальных этнологические отчётов и показал, что в действительности данные константы были признаны, и даже настаивал на том, что в основных источниках, хотя это, возможно, не было столь очевидно, имели место лакуны, исчезло предложение здесь, фраза там, параграф здесь, абзац там, а другие цитаты были благоразумно вырваны из контекста. Тот семестр стал для неё настоящим кошмаром. Были смущены даже воинственные молодые женщины, стремившиеся получить ритуалистический, квазирелигиозный опыт, услышав мужчин, критиковавших и осуждавших самих себя и взявших курс на подтверждение своих новых идеологических обязательств. Вместо того, что они хотели услышать и требовали, чтобы им это предоставили, они получили и услышали совсем не то, что ожидали. Некоторые из них позже обвиняли её в том, что она не смогла ответить ему адекватно. Они были взбешены и оскорблены. Но ей самой было особо нечем ответить на простые, ясные аргументы, имевшие отношение к эмбриональным эндокринологическим исследованиям, изучению гормонов, исследованиям животных и прочим биологическим знаниям, не говоря уже о подавляющих культурных доказательствах, которые ей были противопоставлены. Она, конечно, настаивала на неуместности биологии, незначительности человеческой природы, если таковая, в неком тривиальном смысле, могла бы существовать, ставила под сомнение важность миллионов лет эволюционной истории, призывая игнорировать этот момент, заявляла о бессмысленности генов, унаследованных поведенческих шаблонов и так далее. Но семинар в целом, к тому моменту, уже пошёл коту под хвост. Как же она ненавидела этого студента, который посмел думать, критиковать, который осмелился бросить вызов! Он что, не знал, что оказавшись там, он должен был не подвергать теорию сомнению, а изучать её и подписываться под ней? По крайней мере, он мог бы из простой любезности лицемерно притвориться в пересмотре своих взглядов и принятии предписанной доктрины. Само собой, другие так и поступили. Возможно, кто-то, кто направлял его на этот семинар предполагал, что этот студент пойдёт вслед за остальными, но он этого не сделал. Казалось бы, если не благоразумие, то банальная вежливость должна была бы продиктовать ему такую манеру поведения. Она попыталась было настаивать на важности социальных аспектов, например на том, что мужчины и женщины были не созданиями природы, а простыми социальными артефактами, искусственными продуктами культуры и условий жизни, и что во главу угла следовало поставить этот момент. Тогда этот студент попросил объяснить или предположить, почему все культуры, без исключения, строили свои социальные взаимоотношения примерно одинаковым способом, воспроизводя уже рассмотренные константы. Поскольку самое очевидное, самое простое, стандартное, универсальное объяснение этого факта казалось связанным с соответствующими биологическими склонностями, с биогенетическими шаблонами человека, она отклонила его вопрос как наивный и бессмысленный. При этом она просто отказалась разъяснять, почему она сочла вопрос наивным и бессмысленным. Наконец, она, пребывая в гневе и смятении, принялась настаивать на новомодных постмодернистских теориях, на предполагаемом социальном аспекте, и роли «правды», как оружия идеологической войны, на праве активиста ученого изменить, скрыть, подавить, подменить, придумать и сфальсифицировать «правду», чтобы она подходила под политические требования, начала утверждать, что «правда» должна быть политизирована, что у пропаганды должен быть приоритет, что следует использовать практику устрашения, что действительность, объективность, правда и прочие понятия были всего лишь прискорбными изобретениями мужчин, выдуманными лишь для того, чтобы угнетать женщин. На этот её выпад он просто поинтересовался, отталкиваясь от её последних заявлений, не были ли все её более ранние утверждения подчинены такой вот объективной «правде», и если да, то, по его мнению, их можно было отмести как обычную пропаганду. Понятно, что она отказалась отвечать на этот вопрос. Тогда он спросил её, считает ли она, что правда должна быть подчинена политическим целям, быть относительной, субъективной, или же правда должна быть сама по себе. Его интересовало, утверждала ли она, что её теория правды состояла в том, что никакой объективной правды не существует, или нет? И она, снова проигнорировав его вопрос, стараясь даже не смотреть в его сторону, не обращать на него внимания, обратилась к другим, собравшимся в классе, попытавшись выяснить их взгляды по теме предписанной литературы.