Крис Уэнрайт: Золотой павлин Сабатеи

(Издательство «Северо-Запад», 1997 г., том 38 «Конан и пожиратели плоти»)

Мудрая пословица гласит: «Семенящий бег шакала не спутаешь с плавной поступью тигра». Сколько ни ряди павлина в вороньи перья, даже выщипав ни с чем не сравнимый великолепный хвост, его божественное происхождение спрятать не удастся. Величественная осанка, отливающие перламутром перья на шее и груди, королевская поступь – что-нибудь обязательно выдаст его.

Когда скромный торговец в потрепанной одежде и запыленных сапогах сел за дальний столик в таверне «Туранский сокол» и попросил кружку пива, ее хозяин Бехруз с первого взгляда понял, что посетитель явно не тот, за кого пытается себя выдать. Кожа на лбу и скулах, обветренная и опаленная солнцем, делала его похожим на обычного погонщика верблюдов, однако надменное выражение лица, повелительный тон человека, привыкшего распоряжаться, и гордо выпрямленная спина подсказывали, что это не какой-то простолюдин.

Даже долгий путь через пустыню и явное желание казаться не слишком заметным не помогли незнакомцу скрыть все это. Углы его губ скривились в пренебрежительной усмешке, когда хозяин с поклоном поставил на стол щербатую глиняную кружку, в которой обычно подавали здесь пиво и вино. Руки с длинными пальцами были гладкими и холеными – этот человек явно никогда не возился с упряжью, веревками тюков или углями костра.

– Может быть, почтенный господин желает что-нибудь из еды?- с подобострастной улыбкой спросил хозяин, плешивый и скуластый туранец с лисьим выражением узкого, словно сдавленного с боков, лица.

– Ступай пока, я подумаю,- величественным жестом отпустил его посетитель.

«Предупрежу на всякий случай Гоухара,- пятясь к стойке, подумал Бехруз,- глядишь, что-нибудь и мне перепадет, если дело будет того стоить».

Он откинул линялую занавеску, отделявшую зал таверны от кухни. Двое поваров, которые уже начали приготовлять пищу к вечеру, оторвались от своих дел и вопросительно подняли глаза на хозяина.

– Где этот сын помойки? – спросил Бехруз.

– Сейчас вернется,- ответил один из поваров, ловко отрубая сочные, жирные куски от бараньей туши, лежавшей перед ним на огромном деревянном столе.- Я послал его за зеленью.

Длинный широкий нож так и сверкал в его умелых, привычных к делу руках, и горка толстых ломтей мяса вырастала прямо на глазах. Послышался топот босых ног, и в кухню влетел загорелый дочерна мальчишка, вся одежда которого состояла из грязной набедренной повязки и ленты на лбу, поддерживающей слипшиеся от пота густые черные волосы. Мальчишка бросил на стол охапку свежей, пахучей зелени и уставился на хозяина, почесывая босой пяткой голень другой ноги.

– Вот что, малый,- взял его за ухо хозяин.- Стрелой лети к Гоухару, начальнику базарной стражи, и скажи ему, но только ему, понял?- Он слегка вывернул парнишке ухо.- Что ко мне в таверну зашел странный посетитель.

Мальчишка поворачивал голову вслед за движением руки хозяина и пытался кивнуть, морщась от боли. Удовлетворенный Бехруз отпустил, наконец, его ухо.

– Одна нога здесь – другая там! Живо!

Мальчишка убежал, почесывая распухшее ухо, а хозяин вернулся в зал и, опершись о стойку, медленным взглядом обвел свое заведение, стараясь не задерживаться на странном госте. Время вечерней трапезы еще не наступило, и народу в таверне было немного: трое караванщиков за столом у стены, парочка матросов из Хоарезма, которые пили здесь с самого утра, да этот посетитель, который медленно прихлебывал пиво, не обращая на остальных ни малейшего внимания. Он даже не повернул головы, видимо занятый своими думами, когда в таверну вошел тощий сморщенный старик в лохмотьях и, протянув вперед узкую высохшую ладошку, загнусавил:

– Во имя светлоокого Митры подайте на пропитание старому и немощному, больному и одинокому, бездомному и голодному…

Попрошайка обходил столы, за которыми сидели посетители, и останавливал на них скорбный и умоляющий взгляд наполовину покрытых бельмами глаз. Матросы, находясь в отличнейшем расположении духа, бросили ему в ладонь серебряную аквилонскую монету, отчего глаза нищего алчно вспыхнули, и он долго стоял и кланялся, пока они не прогнали его к караванщикам, которые оказались не столь расточительными, но все же отвалили ему несколько медяков. Старикашка, шаркая босыми ногами, потащился к последнему столику.