Андре Олдмен: Последний игрок судьбы

В этом месте пуантенец прервал свой рассказ. Он молча смотрел на пенящиеся за кормой волны, а лицо его приобрело грустное, даже трагическое выражение.

— Что? — прошептала донна Эстраза, сжимая тонкими побелевшими пальчиками резные поручни. — Что же сие означало, месьор Лабардо?

— О! — воскликнул молодой человек, пристально глядя в глаза девушке. — Мое поражение обрекло бы меня на вечное рабство в Храме Митры, именуемое лукавыми жрецами несколько по-иному. Они называют это послушничеством. Кроме того, мне пришлось бы принести обет вечного молчания, подкрепленный добровольным лишением собственного языка.

— Какой ужас! — Зингарка закрыла лицо ладонями и отшатнулась. Потом слегка развела пальцы и выглянула в щелку. — Но вы выиграли, не правда ли?

— Увы, — покачал головой Лабардо, — я проиграл первую партию.

Эстраза опустила руки и поглядела на своего собеседника в полном недоумении.

— Но как же…

Пуантенец не дал ей закончить и заговорил глухим мрачным голосом.

— Зингарский король назначил день поединка и присутствовал самолично…

Весь в черном бархате, король оперся на ручку трона. Он был бледен, узкая светлая борода переплелась на груди с цепью Ордена Золотого Лотоса — единственным украшением, которое он носил. Огромная доска лежала у подножия трона.

Жрец Даркатес сидел на низеньком стульчике, его толстый живот лежал на коленях под просторным хитоном, по гладкому белому лицу гуляла снисходительная улыбка.

Рядом, длинноголовый и бесстрастный, застыл Преподобный Картаконес.

Лабардо бросил на пол свой плащ и устроился на нем.

Атласные одежды придворных смешались с шафранными хитонами младших жрецов и грубошерстными балахонами послушников. Одним из них, лишенным навеки языка и свободы, предстояло стать соискателю в случае победы Светлейшего. А в посрамлении новичка никто из собравшихся не сомневался.

К изумлению всех Лабардо отлично начал игру и вскоре получил преимущество. Слуги в мягких чулках проворно сновали по огромной доске, передвигая разноцветные фишки, выстраивая их в ряды и фигуры. Угроза поражения все более нависала над Даркатесом.

Лабардо жертвовал качество, трепеща от предвкушения близкой победы. Он рассыпал по доске призрачные узоры: его «каре», «стрелы» и «бутоны» собирались словно бы для атаки, но как только цепочки фишек жреца грозили их разорвать, Лабардо делал, как бы неверный ход, его узоры рассыпались в прах, а на их месте возникали новые фигуры, запиравшие проходы, уничтожавшие атаку, заставляющие слуг снимать с доски все больше раскрашенных деревянных кружочков…

Лабардо почти не смотрел на противника. Он играл стремительно, полностью уверенный в победе. Между тем Преподобный Картаконес наклонился к плечу Светлейшего и что-то шепнул на ухо патрону. Даркатес в задумчивости потер огромный желтый перстень на среднем пальце, поднес его к глазам, как бы любуясь игрой света в гранях камня, и сделал ход.

К тому времени на доске оставалось совсем немного фишек. Преимущество Лабардо было бесспорным. Ему оставалось составить комбинацию, называемую «цитадель», чтобы стать победителем.

И тут все рухнуло.

— Я не заметил всего лишь одну красную фишку, стоявшую столь далеко, что я не предал ее существованию должного значения, — удрученно покачал головой юноша и снова уставился в пенный след за кормой. — Мне нужно было пожертвовать одну свою, чтобы окончательно запереть эту деревяшку в тупике! Я же решил сыграть красиво и… поторопился. Вместо того, чтобы помешать мне построить «цитадель», Даркатес отвел оставшиеся фишки, как бы открывая мне поле деятельности, а потом, как по мосту, бросил свой последний резерв прямо в центр моей «крепости»!

Я проиграл.

Он закрыл лицо руками, заново переживая момент своего унижения. Он вспомнил презрительную усмешку короля, восторженные крики придворных, одобрительное гудение жрецов и слова Даркатеса, вонзившиеся прямо в сердце, как отравленное лезвие стилета: «Я знал, что в Аквилонии нет сильных игроков, но этот мальчишка, пожалуй, наихудший среди всех. Нет большего позора, чем торопливая самоуверенность в начале и полная беспомощность в конце партии».

Даже сейчас эта надменная речь болью отозвалась в груди. Пуантенец гордо выпрямился, откинул со лба длинные пряди и звонко воскликнул:

— Но я не сдался, прекрасная донна, нет, я не сдался! Король уже сошел с трона, когда я, повинуясь отчаянию, оскорбленный не столько за себя, сколько за великую Аквилонию, бросился к его ногам. Я даже осмелился коснуться рукой черного шелкового чулка зингарского монарха! «Ваше величество! — молил я, сдерживая рыдания. — Впервые в жизни я играл перед очами великого государя со столь знаменитым противником. Я смутился, и руки моя ошиблась! Не уходите! Сейчас я выиграю у Светлейшего Верховного Жреца великого Митры три партии, три партии подряд! Если я этого не сделаю, пусть накажет меня Податель Жизни, а имя мое будет предано вечному проклятию!»