Энтони Райан: Песнь крови

– Дикарь с островов! – кипятился я, распаковывая свои пожитки, раскладывая перья и чернильницу. Я убедился, что под моим тюфяком не прячется какая-нибудь крыса, сел и принялся составлять письмо к императору. Я намеревался сообщить ему во всех подробностях о том, как меня оскорбили. – Знайте: отныне ему не найти пристанища ни в одной альпиранской гавани!

Ваэлин Аль-Сорна сел, привалился спиной к корабельному борту.

– Вы знаете мой язык? – спросил он, перейдя на свой северянский.

– Я изучаю языки, – ответил я на том же наречии. – Я бегло говорю на семи языках Империи и могу объясниться еще на пяти.

– Впечатляет. А на сеордском говорите?

Я поднял взгляд от письма.

– На сеордском?

– Сеорда-силь Великого Северного леса. Слышали про такой народ?

– Мои сведения о северных дикарях не отличаются полнотой. Впрочем, я и не вижу причин восполнять упущенное.

– Вы так довольны своим невежеством – а ведь вы человек ученый…

– Думаю, что могу сказать от лица всего своего народа: нам всем было бы лучше, если бы мы не ведали о вас и поныне.

Он склонил голову набок, пристально меня разглядывая.

– Я слышу в вашем голосе ненависть.

Я ничего не ответил. Мое перо стремительно бегало по бумаге: я составлял стандартное вступление для письма к императору.

– Вы его знали, не так ли? – продолжал Ваэлин Аль-Сорна.

Перо остановилось. В глаза ему я смотреть не желал.

– Вы были знакомы со Светочем.

Я отложил перо и встал. Вонь трюма и близость этого дикаря внезапно сделались невыносимыми.

– Да, я его знал, – проскрежетал я. – Я знал его как лучшего из нас. Я знал, что он станет самым великим императором из всех, кого когда-либо видела наша страна. Но я ненавижу тебя не поэтому, северянин. Я ненавижу тебя оттого, что Светоч был мне другом, а ты его убил.

И я побрел прочь и взобрался по трапу на палубу, впервые в жизни жалея, что я не воин, что руки мои не бугрятся мышцами и сердце мое не твердо, как камень, что я не могу взять меч и осуществить кровавую месть. Но все это было мне не по силам. Тело мое было подтянутым, но не сильным, разум проворным, но не безжалостным. Я не был воином. Отомстить мне было не дано. Все, что я мог сделать для друга – это стать свидетелем смерти его убийцы и написать официальное завершение его истории, дабы угодить императору и оставить истину на вечное хранение в наших архивах.

Я простоял на палубе несколько часов, опираясь на фальшборт, глядя, как зеленоватые воды северного альпиранского побережья сменяются густой синевой внутреннего Эринейского моря, пока боцман бил в барабан, задавая ритм гребцам. Наше путешествие началось. Отойдя от берега, капитан велел поднять главный парус, и движение ускорилось: острый нос судна взрезал пологие волны, носовая фигура, традиционный крылатый змей мельденейцев, один из их бесчисленных морских богов, кивал зубастой головой, окутанный брызгами пены. Гребцы трудились два часа, потом боцман объявил перерыв, и они убрали весла и отправились обедать. Дневная вахта осталась на палубе, управляя парусами и выполняя мелкую повседневную работу, которой на корабле всегда довольно. Некоторые из них удостоили меня пары взглядов исподлобья, но заговорить со мной никто не пытался – милость, за которую я был им признателен.

Мы отошли от гавани на несколько лиг [2] Л и г а – мера длины, около пяти километров ( прим. перев. ). , когда показались они: черные плавники, взрезающие волны. Впередсмотрящий на мачте приветствовал их радостным криком: «Косатки!»

Я не мог бы сказать, сколько их было, слишком стремительно и плавно они двигались по морю, изредка выныривая на поверхность, выдыхая облако пара и снова исчезая. Только когда они подплыли ближе, я сумел осознать, как они огромны: более двадцати футов [3] Ф у т – примерно 30,5 см ( прим. перев. ). от носа до хвоста. Мне прежде случалось видеть в южных морях дельфинов: серебристые игривые создания, которых можно научить несложным трюкам. Эти были другими: из-за своих размеров и темных, мерцающих теней, скользящих в волнах, они показались мне угрожающими, грозными воплощениями безразличной жестокости природы. Однако спутники мои явно относились к ним иначе: они выкрикивали приветствия, взобравшись на ванты, как будто приветствовали старых друзей. И даже вечно нахмуренная физиономия капитана словно бы смягчилась.

Одна из косаток взлетела над водой в великолепном облаке пены, извернулась в воздухе и обрушилась в море с грохотом, от которого весь корабль содрогнулся. Мельденейцы восторженно взревели. «Ах, Селиесен! – подумал я. – Какие стихи ты сложил бы по такому случаю!»