Энтони Райан - Владыка башни

Я вырос в роскоши. И не собираюсь испытывать по этому поводу никаких угрызений совести. В конце концов, человек не властен над собственным происхождением. Не могу я пожаловаться и на детство, проведенное в холе и неге, в окружении многочисленных слуг и прекрасных наставников, пестовавших мой неистощимо любознательный, одаренный ум. Здесь не будет ни повести о превратностях моей юности, ни саги о борьбе с коварством и несправедливостью мира. Я родился в богатой семье, принадлежащей к знатному роду, получил великолепное образование. После чего благодаря связям отца без труда поступил на придворную службу. И хотя преданные читатели знают, что в моей жизни хватало горя и боли, за тридцать шесть лет, предшествовавших этому рассказу, ни разу не пришлось мне утруждать свои руки. О, если бы заранее знать, что путешествие в земли Объединенного Королевства, где я намеревался заняться изучением правдивой и полной истории тех ужасных, но завораживающих мест, заставит меня познать тяжкий труд, унижения, страдания и упадок! Не сомневайтесь, друзья, я бы охотнее предпочел прыгнуть за борт и по бурному, кишащему акулами морю вплавь вернуться домой.

В тот самый день, когда я решился начать свой рассказ, я познал боль. Мне довелось усвоить урок, преподанный кнутом и дубиной, почувствовать металлический вкус собственной крови, струя которой уносит выбитые зубы и желание сопротивляться. В тот день я научился быть рабом. Так они меня звали, да я им и был, потому что, невзирая на благоглупости, которые вы могли обо мне прочитать или услышать, геройство — не моя стезя.

Воларский генерал, как и его жена — моя новая хозяйка, — оказался моложе, чем я ожидал.

— Не очень-то похож на ученого, сердечко мое, — задумчиво протянул он, разглядывая меня из глубин своего мягкого кресла. — Слишком желторот.

Он сидел, развалясь, в своих черно-красных шелковых одеждах, длинноногий, длиннорукий, мускулистый — каким и полагается быть воину, добившемуся определенного успеха. Что меня удивило, так это полное отсутствие шрамов на его бледной коже. Даже лицо было совершенно гладким и чистым. К тому времени я уже успел повидать немало воителей разных народов, но никогда не встречал солдата без единого шрама.

— Глаза только какие-то колючие, — продолжал генерал, поймав мой внимательный взгляд.

Я тут же потупился, предчувствуя удар кнута или неминуемые кандалы. В первый же день моего рабства я видел, как с пленного сержанта королевской гвардии заживо содрали кожу, а затем выпотрошили, и все это только за то, что он косо поглядел на младшего офицера вольной конницы. Такие уроки усваиваешь быстро.

— Мой благородный муж, — ответила генералу жена своим резким, хорошо поставленным голосом. — Позвольте вам представить Вернье Алише Сомерена, придворного хрониста его императорского величества Алюрана Макстора Сельсуса.

— Да неужели? Это действительно он, сердечко мое? — Генерал, похоже, искренне заинтересовался мной, впервые с момента моего появления в этой великолепно обставленной каюте.

Для корабля помещение было просто огромным, повсюду ковры, гобелены, столики, сплошь уставленные вазами с фруктами и кувшинами с вином. Если бы не легкое покачивание этого громадного военного корабля, можно было вообразить, что находишься во дворце. Генерал встал, подошел ко мне и пытливо взглянул мне в лицо.

— Это ты — автор «Песней золота и праха»? Летописец Великой войны Спасения? — Он придвинулся еще ближе и понюхал меня, крылья его носа дернулись от отвращения. — Как по мне, так воняет он не лучше прочих альпиранских собак. И взгляд, повторюсь, слишком наглый.

Он отошел назад, лениво махнув надзирателю, который нанес мне давно ожидавшийся удар: один-единственный тяжелый удар по спине плетью, вернее, ее рукояткой из слоновой кости. Удар хорошо рассчитанный, что выдавало немалую практику. Я изо всех сил сжал зубы, подавляя крик боли. Крики расценивались здесь как болтовня, а раскрывать рот без позволения было смертельно опасно.