Кэтрин Хоу - Дочери Темперанс Хоббс

Ливви судорожно перебирала в голове возможные идеи побега.

– Д-да… – выдавила девочка. – С горы Пендл Хилл [4] Гора Пендл Хилл в XVII веке считалась гиблым местом: именно здесь ведьмы собирались на шабаш и проводили свои колдовские ритуалы. .

Хвойные гирлянды почти беззвучно приземлились у ног викария.

– И кто же твоя матушка, малышка с горы Пендл Хилл?

Служитель сделал еще один шаг в сторону Ливви, давя иссохшие иголки. Нос девочки ужалил резкий запах сосновой смолы.

– Ее зовут Анна. Анна Хасселтайн.

– Не-ет, – неспешно протянул викарий. – Я спросил, кто она?

В замешательстве Ливви поджала пальцы ног, желая хоть на толику продвинуться ближе к выходу.

– Она… Она, – заикалась Хасселтайн. – Я…

– Что ты делаешь здесь? – Викарий стоял так близко, что мог с легкостью дотянуться до Ливви рукой.

– Я только…

– Только что ?

Взгляд Ливви снова поднялся на женщину, выгравированную на черном известняке. Ее руки покоились на коленях, а улыбка будто призывала: «Давай-давай, смотри на меня. Я-то тебя знаю. Знаю даже лучше, чем ты сама».

– Ты омерзительна. – Викарий сказал это таким мягким и дружелюбным тоном, что Ливви было решила, что ослышалась.

– Что-что?

– Тебе лучше уйти. – Голос викария снизился до зловещего шепота. – Маленькая сторонница Кромвеля. Жалкого самозванца. Знаешь, я ведь только из Лондона. – Священнослужитель подошел к девочке вплотную – настолько, что она ощутила на щеке его влажное дыхание.

Руки Ливви ныли до сих пор. Тогда, в Пендл Хилл, бедняжку Хасселтайн так долго держали прикованной к позорному столбу, что кости в запястьях терлись друг о дружку как сухая галька.

– О, да… – сверкнул изуродованный оспой глаз викария. – Я видел все. Видел, как останки Кромвеля провезли по улицам, вздернули на виселице и оставили там на день, после чего его отрубленную голову насадили на шестиметровый шест у Вестминстерского дворца. Можешь вообразить эту картину? Голова великого Лорда-протектора с отвисшей челюстью в окружении голодных воронов?

Ливви сантиметр за сантиметром отдалялась от викария и подкрадывалась к выходу. Еще немного, и она сумеет ухватиться за ручку.

– Давай-давай. Убирайся отсюда, – прорычал священнослужитель. – Тебе не место в доме Господнем.

Девочка надавила на ручку, и дверь отворилась. Внутрь церкви хлынул вечерний туман, неся с собой овечий запах и морок.

– Это место никогда не было Господним домом! И не будет, – пылко бросила Ливви напоследок и шагнула в сумерки.

– Ух ты! Наше время подходит к концу, – объявила Джанин Сильва, глянув на свои наручные часы Spiro Agnew.

Ясное сознание Конни Гудвин затуманилось мистическим ощущением дежавю.

На протяжении всей ее аспирантской жизни, что длилась ни много ни мало шесть лет, все значимые события происходили именно в этой аудитории. Посвящение в первокурсники. Тогда Конни носила поношенные шлепанцы. Зрелище жуткое, но из песни слов не выкинешь. Научные чтения. Устные экзамены – те самые мучительные часы жизни, память о которых мозг стирает мгновенно из-за пережитого стресса. Все это проходило здесь. Собеседование о приеме на работу с участием докторантов, каждый из которых стремился задать вопрос позаковыристее, – тоже здесь. А еще кошмарно-бессмысленные праздничные вечера, что Конни посещала по большей части лишь ради закусок после вместе со своей соседкой по комнате Лиз Дауэрс с ямочками на щеках, которая запросто могла прочесть лекцию на средневековой латыни. В этой самой аудитории Конни провела годы заточения, словно Тесей в Лабиринте. Вереница похожих одно на другое событий вокруг одного и того же конференц-стола. А затем привычный мир рухнул. В одночасье. Сколько времени прошло с 1995 года? Пять лет. Так много и в то же время всего ничего.

В аудитории практически ничего не поменялось, если не принимать во внимание пару новых инициалов, нацарапанных шариковой ручкой на растрескавшейся столешнице. Старую потертую доску заслоняла новая – магнитно-маркерная на ножках. Синим еле пишущим фломастером на ней было выведено объявление для студентов последнего курса, которые будут заниматься здесь на следующей неделе – «Бесплатная пицца!». Все тот же неподписанный портрет старца с седыми бакенбардами, что скучающе взирал со стены, осознавая угасание собственной значимости. Неизменное покрытое копотью окно с теми же портьерами, что на данный момент были раздвинуты и собраны по сторонам, дабы позволить слабым прощальным лучам заходящего зимнего солнца проникнуть внутрь. Четыре часа дня, а уже практически стемнело. Февраль в Новой Англии считается самым лютым месяцем.