Геннадий Тарасов - Нелюбим

– Верю! Верю, хотя толком сам не разберусь, во что. Но не в чудеса, не в сказку, не в потусторонние силы. Верю в жизнь, в существование Ники, в неизвестное и неизведанное. Знаю, что существует где-то Лалелла, странная и страшная, и кто-то может стать ее очередной жертвой. Оттого еще переживаю, что не могу до нее добраться. А что до апатии… Знаешь, тяжесть какая-то появляется порой. Вот только было ощущение полета – и вдруг пропало, и состояние такое, будто со всего маху шлепнулся на землю, и не слишком удачно, на бугры и камни. Переживаю, что недопонял, недодумал, недочувствовал – потому и не знаю, куда идти дальше. Не знаю…

С тем друзья и расстались. Первым сел в свой троллейбус Альвин. Машина его ушла, но долго еще над головой Танта в морозном сумраке позвякивали медные провода, и чудилось ему, что это доносится звон бубенцов далекой и потому невидимой тройки. В той тройке, он знал, в одной упряжке два белых и один вороной. Тройка скоро покажется из-за поворота, возница резко осадит коней подле него. Он сядет в сани, набросит медвежий полог, и тройка помчит… Куда? Скажет ли кто ему, наконец, куда мчит эта тройка? Ах, как же надоело трястись на попутных, на подогнанном кем-то транспорте да в неизвестном направлении! Хочется, в конце концов, самому выбирать и транспорт, и дорогу.

Право выбора есть у каждого, не правда ли? Так дайте же им воспользоваться!

.10.

Все дело в шапке

Между тем, как-то незаметно, за бытовой текучкой, прошло еще несколько драгоценных отпускных дней, которые он планировал использовать с максимальной пользой для своего поиска. Но дело не двигалось. Тант то занимался всякой мелочевкой, то томился от безделья, не зная, чем себя занять, на что решиться. И в том и в другом случае он обманывал себя, будто чего-то ждет, что как только это что-то произойдет, он сразу же бросится действовать. Но дни проходили впустую, можно сказать, умирали у него на глазах, и с уходом каждого все острей становилось чувство безнадежности. Оба мира, казалось, забыли о его существовании, не подавали о себе известий, и если бы не кольцо на пальце, Тант давно б решил, что все ему лишь пригрезилось. Но ведь нет, было, было! И, будто грозовое облако, росло и наливалось в нем упорство. Нужен был лишь магический пинок, чтобы он сорвался с места и взялся за дело, – и он его получил.

В тот вечер он долго сидел у телевизора, смотрел на экран, за пульсирующей поверхностью которого менялись события, мелькали лица, а сам думал о Нике. В голове снова и снова проигрывалась ее история. Дума о ней стала его болью, она горела и ныла в нем, невыносимая, как нарыв. Он всерьез стал подумывать, что это его проклятье и, перебирая жизнь свою, пытался нащупать причину, гадал: за что? За какие грехи, за какие проступки? Что он сделал не так? Когда? Откуда и с каких пор тянется за ним этот хвост? Спрашивал себя – и не находил ответа. Худого в жизни он совершал на удивление мало, так, что и не вспомнить сразу ничего такого, за что было стыдно, чего вспоминать не хотелось. Но ведь и хорошего делал тоже не слишком густо. Может быть, в этом причина? Но ведь глупо, ей богу, на самом деле, он жил так, как жилось, как все. Но, может, тогда нынешние злоключения и напасти – в счет будущего? Аванс, будь он неладен? Что-то такое он должен сделать теперь, чтобы нечто не случилось потом? 3нать бы его, будущее… Вообще глупость какая-то складывается. Проклятья – какие проклятья? О чем это он? Байки для слабоумных, а он, слава богу, не такой. Просто каждый несет свой крест, то бишь, у каждого своя судьба, и почему она складывается так, а не иначе – сложный вопрос. Не дискуссионный. И вообще не вопрос. Складывается, потому что складывается.

Он временами отрывался от своих мыслей, всплывал на поверхность реальности, чтобы глотнуть воздуха, отдышаться перед новым погружением, и тогда его сознание обтекали джеты информации, исторгаемые из черной дыры телевизора. Он в принудительном порядке узнавал, что на другой стороне планеты кто-то продолжает готовиться к войне, что по Африке вновь пронесся ураган, а на юге страны крестьяне успешно готовятся к весеннему севу. Но, не воспламенившись душой от совсем неярких искр новостей, он хватал нужного ему кислорода и вновь погружался в свои внутренние воды переживаний. Он опять вспоминал Лалеллу, и ее губительную красоту. Сравнивая красивое лицо художницы с утонченным образом Ники, он вздрагивал от понимания, что, знай ее живую, или яви она ему свой лик полугодом раньше, он, пожалуй, не обратил бы на Лалеллу внимания. Он ее не заметил бы. Хотя, если отрешиться, они так похожи…