Игорь Малышев - Театральная сказка

Мыш немного ревновал Ветку к новому Ганцу. К тому, что она ходит с ним в Засценье, видит самые невероятные вещи и делает невероятные находки. Ревности своей, впрочем, старался не выказывать, хотя Ветка, конечно же, всё чувствовала.

Новый мальчик рос, в голосе его прорезались басовые нотки, и в какой-то момент его заменили.

Ветке в этом смысле было проще. Она не особенно быстро росла, ей удивительно долго удавалось сохранять стройность и грацию ребёнка. Она утягивала наливающуюся грудь, почти раздавливая её для каждого спектакля. Научилась имитировать неуклюжую детскую походку и речь.

Но время шло…

Зрители всё чаще стали шикать при её появлении на сцене рядом с двенадцатилетним Ганцем, которого она переросла почти на голову. Иногда, и это было хуже всего, вовсе начинали смеяться. В двадцать лет невероятно трудно, почти невозможно играть ребёнка. Да, все знают, что Золушку в известном советском фильме играла тридцатисемилетняя Янина Жеймо, но она всё же играла не девочку, а молодую женщину накануне замужества.

Однажды актёры под аккомпанемент смешков снова пошли за сцену. Мыш привычно взял Ветку за руку, повёл сквозь бутафорскую траву, но она внезапно остановилась.

– Ты чего? – повернулся к ней Мыш.

– Мышик, тут стена.

– Какая стена?

– Кирпичная.

– Да ты что? Как такое может быть?

– Стена…

– Забудь про неё, пойдём, – догадываясь, что произошло, и отчаянно не желая в это верить, сказал мальчик. – Нет тут никакой стены.

– Есть.

Ударила по стене и повторила:

– Есть.

Ветка упала и беззвучно, чтобы не услышали зрители в зале, разрыдалась.

– Это как у ныряльщиков, помнишь? – она, притянув к себе Мыша, горячо зашептала ему на ухо. – Они остывают и больше не могут плавить лёд. Перебираются на берег. Живут, выращивают картошку, разводят гусей…

Она снова легла лицом вниз.

– Я выросла, изменилась. Наверное, стала чёрствой и больше не подхожу для театра.

Мыш, маленький, едва достающий ей до плеча, лёг рядом, схватил её ладонь и принялся целовать.

Новый Ганц стоял над ними, и не зная, куда себя девать от смущения, теребил пуговицы на курточке.

Мыш, нелепо смотревшийся рядом с двадцатилетней девушкой, пел ей на ухо мелодию из «Ромео и Джульетты», шептал утешительные слова, убеждал, что это всё ерунда и завтра у неё всё получится, стена снова исчезнет.

Ветка долго не отвечала. Поднялась, медленно и тщательно вытерла слёзы, а потом твёрдым, как сухое дерево, голосом сказала:

– Всё кончено. Прости, Мышик.

Мыш словно превратился в кусок камня. Что-то новое внутри него, чего не было ещё несколько лет назад, не позволило ему произнести ни слова. И он молчал, неотрывно глядя на Ветку, ловя каждое её движение, влюблённый десятилетний ребёнок.

– Прости, – прошептала Ветка. – Но иначе нельзя. Мы попали в жернова, которые нас размололи и развеяли по ветру. В этом нет ни моей вины, ни твоей.

Она гладила его ладони, и глаза её были сухи, как камни в пустыне.

– Я буду приходить. Часто. На каждый спектакль, – пообещала она. – И думать о тебе каждый день и каждую минуту.

Когда спектакль был окончен и занавес упал, Ветка произнесла:

– Альберт, нам нужна новая Гретель.

Режиссёр проглотил комок в горле и, скрывая облегчение в голосе, ответил:

– Хорошо, Света.

Год за годом она появлялась на каждом спектакле. Мыш искал её в зале среди зрителей и неизменно находил.

Альберт уменьшил яркость прожекторов на сцене, чтобы Мышу был лучше виден зал и Ветка в нём, а потом навсегда отдал ей место в первом ряду. Во время спектакля Мыш и Ветка то и дело встречались глазами, и за эти короткие мгновения он успевал ей многое рассказать:

– Знаешь, я разыскал второй том «Мёртвых душ». Нет, он не лучше, чем те отрывки, что были известны. Но он много шире и глубже. И ещё, пьеса «Взвешивание душ» Эсхила – невероятно хороша. Ужасно жаль, что она не дошла до нас. До вас…

– Не может быть! – восторженно сияла Ветка в ответ.

– Стал бы я тебе врать!.. – еле заметно подмигнул Мыш. – Кстати, «скотик» подрос и уже мало чем отличается от леопарда.

– Альберт повесил в коридоре, помнишь, там, где висят портреты актёров и режиссёров театра, наши с тобой портреты.

– Здорово. Вошли в историю.

– Он, кстати, теперь такой же добрый, душевный и открытый со мной, как и был, когда мы только познакомились.

– Почему?

– Мышон, ты иногда бываешь поразительно недогадлив.

– Ах да… Он больше не завидует тебе… – мальчик поспешно оборвал себя. – Кстати, как у него дела с монографией о Чехове?