– Ты слышал голос?
– Ну да! И вот, опять! Она говорит…
– Она?
– …она говорит: «Наконец ты пришёл. Я ждала. Думала, ты никогда не придёшь. Теперь ты мне объяснишь». Да вы что, правда не слышите?
Он беспомощно оглядел своих спутников. Джонатан с Эстер недоумённо покачали головами, а Женевьев схватила Клайва за плечо и спросила:
– Что ещё она говорит?
– Говорит, что эта маленькая девочка, кажется, ждала от меня то, чего я ей не в силах дать.
На последних словах голос Клайва вдруг стал выше и мягче, а взгляд подёрнулся дымкой, сотканной из золотистых искр. Женевьев стиснула его плечо так, что буквально повисла на нём, и чуть ли не силой подтащила Клайва к открытой заслонке, а потом схватила за запястье и сунула его руку в столб плывущего света.
– Возьми! Зачерпни побольше, ну же! Полную горсть! Рука Клайва утонула в белом сиянии. Его лицо как-то странно обмякло, стало беззащитным, почти детским. Джонатан внезапно увидел того мальчика, которым он, должно быть, когда-то был: совсем юного, бесхитростного, но уже тогда очень хорошего. Эстер потянулась и переплела свои пальцы с пальцами мужа, пока Женевьев, всё ещё сжимая Клайва в каком-то судорожном объятии, вглядывалась в его изменившееся лицо с такой пытливостью и мукой, что на это было больно смотреть.
Клайв подался назад, высвобождая руку из светового столба. И свет потянулся за ним, словно вязкая патока, – как будто не хотел отпускать. Когда его рука вынырнула из столба, она не была ничем запачкана, но лицо Клайва опять изменилось. Его глаза исчезли: вместо тёмной радужки и блестящего белка теперь был свет, чистое переливающееся сияние, словно кто-то влил люксий ему прямо в глазницы. И сиял этот свет так ярко, как никогда прежде.
Клайв заговорил, и с его губ при этом струилось точно такое же сияние.
– Что же, так даже лучше. Вижу, ты пришёл не один. С тобою твои друзья. И бедная маленькая девочка, которая столько страдала, только чтоб убедиться, что она не та, кем считала себя. – Клайв поднял ладонь и положил её Женевьев на щеку. Это было тёплое, нежное прикосновение, прикосновение бесконечно любящего брата, и всё равно принцесса вздрогнула и закрыла глаза, из которых по щекам покатились слёзы. Клайв мягко отёр их ладонью. – Не плачь, дорогая. Ты не виновата ни в чём. Твой отец допустил ошибку, но я простила его, потому что он, как и ты, был хорошим человеком. Хорошие люди допускают ошибки чаще дурных, но и чаще исправляют сделанное. Это-то и делает их хорошими.
– Джонатан, – прошептала Эстер, вжимаясь мужу в плечо. – Что происходит?
– И другие твои спутники, – Клайв посмотрел на них с бесконечной нежностью существа, сердце которого могло бы вместить весь мир. – Они тоже хорошие люди. О, если бы только вас четверых могло хватить на меня одну… Но нет. Мало. Слишком мало. Я слишком давно здесь, я думала, меня хватит на целую вечность. Первые десять лет было так легко. Столько радости! Столько счастья дало вам моё нечаянное появление, что я не ушла сразу, я решила остаться, потому что ваша радость питала меня, а вы питались мной. Я была как одна из ваших матерей, что даёт молоко из собственной плоти и так кормит своё дитя – и разве она не счастливейшая из существ? Так счастлива была и я. И я знала, что у вас хороший, сильный и добрый правитель, который позаботится о каждом из вас, обо всех вас. Потому что радость стоит чего-то лишь до тех пор, пока она разделена с другими.
Свет, льющийся из глаз и с губ Клайва Ортеги, который – теперь это стало очевидно – был на самом деле Вильемом Реннодом, слегка померк. Словно глаза неведомого существа, жившего в столбе света, бывшего этим светом, затуманились печалью.
– Но потом что-то случилось. Не стало радости. Я продолжала отдавать частички себя, и там, куда их уносили, их плотью я ещё иногда ощущала радость от обладания мной, тепло, доброту, любовь – и этого тоже было довольно. Даже когда радости стало совсем мало, а больше становилось нужды, зависти и горя, я продолжала светить, зная, сколь много значу для вас. Я была как мать, приучившее дитя к груди – я не могла отнять вас, ведь это сделало бы вас несчастными. Я, как прежде, звала к себе ваших королей, звала убедиться, что они достойные люди и сделают всё зависящее от них, чтобы вновь поселилась радость. Мне ведь тоже нужно что-то пить… – Голос, уже давно не бывший голосом Клайва, прозвучал так, словно просил прощения. – Но радости было меньше и меньше, всё меньше доброты, и те частички меня, которые я отдала, стали гаснуть. Я ничего не могла тут поделать, это случалось само по себе. Я знаю, что иногда это приводило к большим несчастьям. Но я не могла… когда мною стали одушевлять существа, созданные для убийства – я не могла. Не потому, что не хотела, я не могла, понимаете? Когда нет радости, меня становится меньше. Я умираю.
Читать дальше