Жан-Клод Мурлева - Зимняя битва

МОКРЫЙ шифер был черный и блестящий. Хелен и Милош, кутаясь в накидки, сидели на коньке крыши и смотрели на городок, дремавший между отливающей сталью рекой и темными холмами с северной стороны.

– Господи, до чего же красиво! – сказала Хелен. – Ты там бывал?

– Сколько раз! Я всегда туда хожу, когда бываю сопровождающим. Вместо библиотеки. Я вообще читать не очень люблю, сразу в сон клонит. Так что спускаюсь с холма, через мост – и уже в городе. Так большинство ребят делает.

– И ты ни разу не попался?

– Меня никому не поймать, я же сказал. Посмотри вон туда, видишь, дымки, фиолетовые такие. Это трущобы, где кабаки и всякое жулье. Туда ходят пьянствовать и драться.

– Жуть какая… И ты ходишь?

Милош рассмеялся.

– Прохожу, если мне по пути. Не бойся, я не пью и никогда не дерусь. То есть дерусь, но не в кабаках.

– Ах да, ты же занимаешься борьбой…

– Греко-римской борьбой.

– Это как?

– Примерно как вольная борьба, только нельзя подставлять противнику подножку. И кусать нельзя. И душить.

– А. И какая цель?

– Одолеть противника, действуя руками и корпусом, и положить на лопатки.

– Уж больно примитивно.

– А я вообще примитивный.

– Что-то не верится. И у тебя хорошо получается – ну, борьба эта?

– Да неплохо…

– Лучше всех в интернате?

– Пожалуй, да.

Милош не хвастался. Хелен спросила – он ответил, вот и все. Хелен оценила это по достоинству. И опять возникло знакомое чувство, что с ней ничего не может случиться, когда рядом этот почти незнакомый мальчик с большими надежными руками. Она запрокинула голову. Бесчисленные звезды горели как-то по-особому неистово. Далекие, безмолвные, они искрились и сияли в ледяном небе. Хелен поежилась.

– Замерзла? Будем слезать?

– Не раньше, чем ты скажешь мне все, что собирался. Ты обещал, Милош.

Он колебался. Из-за трубы выглянула кошка, опешила, увидев здесь двух людей, пару секунд изучала это неожиданное явление, потом удалилась, бесшумная и гибкая.

– Смешно, сидим тут на крыше, как две птички…

– Говори, Милош.

– Ну ладно. Слушаешь?

– Слушаю.

– Ну так вот. Начну с самого начала. Дело было нынешней весной. Появляется у нас в интернате новичок. чудной такой парень: лет этак семнадцать, высоченный, выше среднего роста, и при этом кряжистый такой, плечищи, как у грузчика, лицо длинное, тупое, на правой руке большой палец совершенно вывернут, нос сломанный, руки все в шрамах, волосы вихрами. В общем, крутой в самом худшем смысле, прежде чем выйти с таким один на один, я бы крепко подумал. В первый же вечер подходит он к нам во дворе, помялся и спрашивает Барта: «Ты, что ли, Бартоломео Казаль?» Барт на него поглядел и говорит: «Ну да, это я». Я было думал, сейчас он в драку полезет. А он рот свой разинул, руками вот так за щеки схватился и повторяет, а сам чуть не плачет: «Глазам не верю… Глазам не верю…» Вид такой безумный, что мы его от греха подальше увели в сторонку, чтоб никто не видел. «Ну, – говорит, – побегал же я за тобой! Три года тебя ищу! Три года в каждом интернате нарываюсь, пока меня не вышибут и не переведут в другой! Карцеров этих перевидал – не сосчитать! Метелили сколько! Видишь, какая рожа?»

Говорит, а у самого аж дыхание сперло, плачет, вытащил грязный платок, вытирает слезы, сморкается. «Объясни хоть, в чем дело! – Барт спрашивает. – Ничего не понимаю! Кто ты такой хоть?» «Почтовая лошадь» – говорит. «Кто-кто?» «Коняга! Не слыхал про таких? Я из тех ребят, что лезут на рожон и получают по морде ради артистов вроде тебя. Нам говорят, надо передать письмо, и мы беремся и передаем, пусть хоть десять лет придется искать, даже если тот человек как сквозь землю провалился. Пусть нас хоть бьют, хоть что. Но имей в виду, для кого попало мы уродоваться не станем. Для этих гадов из Фаланги – ни за что! Мой отец их на дух не переносил, и я то же самое. Ну надо же, никто не мог тебя найти, а я нашел! Не верится даже! Ты правда Бартоломео Казаль? Поклянись!»

Барт клянется, а самому смешно стало. «А зачем, – спрашивает, – ищешь-то?» «Я же тебе говорил! – парень ему с обидой. Ты что, глухой? Письмо у меня для тебя! За подкладкой куртки, вон оно, твое письмо! Двенадцать лет его зашивают в куртки! Я уже четвертый, кто таскает на себе это несчастное письмо! Зашивать, выпарывать всякий раз, как выдают новую одежу… Знаешь, какая морока! Я же почтовая лошадь, а не белошвейка. С моими-то лапами! Ладно, сейчас в туалете распорю подкладку и вручу его тебе. Жди меня здесь!»