М. Волошина - Дни и ночи Невервинтера. Книга 2

Чуть дыша от волнения, я провел руками по ее плечам — теплым, гладким, идеальным плечам, которые казались выточенными из сияющего бежево-коричневого мрамора — и, вопросительно посмотрев на Солу, потянул шнуровку на корсаже. Она улыбнулась, взглянув на меня из-под ресниц, и легко царапнула по животу.

Кожаные шнурки давались нелегко, но я не стал в остервенении рвать их зубами или как-то еще. Я аккуратно распускал шнуровку, целуя открывающуюся мне ложбинку между грудей — все ниже и ниже. Я был очень, очень нетороплив, несмотря на настойчивые просьбы убивца обратить на него внимание, заставившие бы меня в других обстоятельствах действовать иначе. Но первый раз будучи с женщиной осознанно и по своей воле, я хотел прочувствовать этот момент всем существом, всем телом, всеми органами чувств. Я не хотел уподобляться человеку, которого пригласили на ужин, а он, не притронувшись к изысканным закускам и с презрением посмотрев на десерт, сожрал основное блюдо и смачно рыгнул. Не в этот раз.

Может, это была и глупая затея. Может быть, Сола не этого ждала. Может, она захотела быть со мой, потому что увидела во мне сильного самца? Может, думала, что я схвачу ее в охапку и устрою вулкан животной страсти? Не знаю… может, этим я ей и не угодил. Но вроде ей нравилось, она расслаблялась и даже иногда отвечала мне. Хочется, очень хочется верить, что ей действительно было хорошо, и она не запомнила меня каким-то охреневшим чудовищем, воспользовавшимся ее минутной слабостью, чтобы удовлетворить свои пошлые фантазии.

Пока я методично развязывал шнурки корсажа и целовал ее обнажающееся тело, я с тихой радостью ощущал, как она при этом дрожит, поглаживая мои плечи, шею и ероша волосы. Мне было приятно чувствовать, как с каждым коротким, дразнящим прикосновением губ, ей передается мое состояние лихорадочной возбужденности. Мне и самому нелегко уже было сдерживаться.

Это была не первая грудь, которую я видел, хотя и не десятая, конечно. И она, наверное, была вполне обычной, не большой, не маленькой. Но мне она показалась божественной. Когда я, силой воли заставляя свои руки не дрожать, а ноги не подкашиваться, прижал Солу одной рукой к себе, а другой несмело прикоснулся к ее груди, она остановила меня и стала быстро развязывать путающуюся в ногах веревку. А потом ухватила за страховочный пояс и насмешливо сказала:

— Не здесь, пупсик.

Это была не та насмешливость, что раньше, скрывающая тайную симпатию и неумение выразить ее. Она осознала ту крошечную власть, которую приобрела надо мной в этот момент — и которую я, конечно, внутренне не желал признавать. В блуждающем взгляде ее лихорадочно блестящих глаз, в полуоткрытых губах, в отчаянно смелых жестах я прочел желание сделать все с этим пупсиком, который по собственной глупости попал ей в руки. Ну-ну. Она потянула меня к своему домику, держа за пояс, а я позволил себе покорно двинуться следом. Я знал, чего хочу.

А утром, повернувшись, потянувшись, разогнав по телу приятную тяжесть, какая бывает после хорошей ночи, и ощутив прилив свежих сил, я не нашел рядом ее теплого тела с такой необычно гладкой кожей, что хочется трогать и трогать ее. И, эгоистично раздосадованный, глухо замычал в подушку. А когда совсем проснулся и, тупо глядя на свои скомканные на полу штаны, на опрокинутый стакан, влипший в пивную лужицу и на постель со следами нашего ночного безумства, понял, что Сола ушла и не вернется, то лишь в первый момент испытал разочарование и горечь. А потом — какое-то подленькое облегчение. Так проще. Просто амазонка, которой захотелось мужчины, и которая подарила мне эту ночь в обмен на избавление от затянувшейся невинности. Ночь странную, сумбурную, но в чем-то восхитительную. Просто маленькое, необычное приключение, которое следует сложить в архив под каким-то там двузначным номером.

Если бы не эти прикушенные от боли губы. Если бы не вцепившиеся в мой зад руки. Если бы не накрывшее меня волшебное состояние полного отделение души от тела, какого у меня давно не бывало, даже в самые приятные минуты. Если бы не это трогательное и абсолютное доверие, которое я так боялся не оправдать, стараясь быть нежным, как мог, в самый сокровенный момент нашей близости — и, конечно, казался себе торопливым и грубым. Если бы не ее единственные за все время слова, которые она прошептала, прильнув щекой к моей груди, покрытой мелкой испариной:

— Ты такой хороший… Ниваль.

Она назвала меня по имени. В первый и последний раз. Чтобы уйти, не попрощавшись, когда я засну.