Майя Тобоева - Дева гор

А весной к побережью Доргоя волны стали прибивать лодки с мертвецами. По городам и весям разнеслось пророчество: боги разгневаны, и кара за грехи будет страшной. В храмах трех стран люди молили об одном — смилуйтесь над нами, отведите беду, но мольбы их не были услышаны: за десять дней до Йалнана на доргойский берег обрушились чужие корабли, с носов которых щерились волчьи морды. Дороги заполонили беженцы, говорившие на разных языках, — речь иных могли понять только мужчины, уходившие на заработки в далекие края, — они рассказывали о рослых воинах, шедших в бой, подражая голосу волка, и так же, как волки, не ведавших ни жалости, ни пощады. Первым под ударами свирепых пришельцев пал Доргой, вслед за ним — Гинкаран. Затем настал черед Анлама…

Войско правителя, выступив навстречу захватчикам, терпело поражение за поражением, и будто мало было этой беды: на иссушенной небывалым зноем земле заполыхали пожары — черный дым стелился над страной, в раскаленном воздухе стоял неистребимый запах гари, небо заволокла густая пелена дыма, а багровое солнце, едва проглядывавшее сквозь нее, казалось налитым кровью…

Приказ о сборе ополчения привез в Дэкир молодой, но уже седой воин с серым от усталости лицом. Остановившись у колодца, он тяжело сполз с седла. Кто-то из женщин протянул ему кувшин с водой, однако гонец утолил жажду после того, как напоил коня. Пока он пил, никто из сгрудившихся поодаль людей не проронил ни слова. Все молча следили за судорожными движениями его кадыка и струйками воды, льющимися на когда-то нарядный, а теперь грязный и изорванный плащ. Обведя взглядом толпу, он хрипло спросил:

— Сколько у вас мужчин?

Вперед выступил староста:

— Со мной — шестьдесят четыре.

Губы гонца скривились в горькой усмешке:

— Оружие есть?

У селян были ножи, мотыги и охотничьи луки. Кузнец сказал, что может приделать к мотыгам железные наконечники.

Воин кивнул:

— Давай. Сколько успеешь. В полдень выступаем.

Первой забилась в рыданиях молодая мачеха Ничила: живая проклинала свою участь, завидуя мертвой, вовремя успевшей покинуть этот мир. Следом завыли и остальные, цепляясь за мужей и причитая по ним, как по покойникам. Зазвучавший вскоре звон кузнечного молота по наковальне поплыл над селением, как погребальная песнь…

Одному Йару все было нипочем: узрев гонца, он из кожи вон лез, чтобы подобраться поближе, и Эйки стоило немалых трудов увести его к своему дому. Плач и крики женщин не долетали сюда, и он, постепенно успокоившись, всецело отдался ловле кузнечиков. Наказав ему никуда не уходить, Эйки принялась собирать отца в дорогу. За хлопотами не сразу заметила, как Мэкчир вернулся со схода и под радостные крики Йару принялся рубить дрова. Тюк-тюк, тюк-тюк. Привычные с детства звуки. Завтра утром она проснется и не услышит их. Тюк-тюк, тюк-тюк. Но не поленья надвое раскалывалась, а сама жизнь…

Издалека донесся высокий резкий звук, в ответ тоненько завизжал Йару, и Эйки поняла: гонец трубит в рог. Тревожный звук летел ввысь, растворяясь в ясном и чистом небе. Пора…

Какое-то время отец сидел на крыльце, молча поглаживая Одноглазого. Потом набросил ему на шею веревку, чего раньше никогда не делал, привязал к стволу нулура, негромко сказав: «Охраняй…» — и, будто не замечая щемящей тоски в ответном взгляде пса, пошел в дом. Обвел взглядом сложенные некогда собственными руками стены, поклонился очагу. Эйки несмело подошла к нему, хотела обнять, но он отстранил ее и вскинул на плечо котомку. Щуплый, сгорбленный, рано постаревший, он казался самым маленьким среди уходящих на защиту Белого города мужчин. Мотыги с железным наконечником ему не досталось, охотничьего лука он отродясь не имел, и единственным его оружием был висевший на поясе нож в потертых кожаных ножнах. Сухими глазами смотрела ему вслед Эйки, а сердце разрывалось от боли: до последнего мгновения она надеялась, что отец все же обнимет ее на прощанье. Нет, не обнял… Как тогда, в детстве, когда за ней пришли жрицы.

Гонец вскочил в седло, отчаянно закричали женщины, строй неуклюже колыхнулся, над дорогой столбом взметнулась пыль… Крепко держа за руку Йару, рвавшегося к всаднику, Эйки шла, стараясь не терять из виду отцовскую спину, и вдруг увидела лицо Ничила. Рыдающая Харбасан с ребенком на руках не могла идти быстро и отстала, но он смотрел не на жену — полный отчаяния взгляд был устремлен на Эйки. Зачем он обернулся, зачем! Сколько им твердили в детстве: уходя, не оборачивайся, не гляди на тех, кого оставляешь, а то никогда к ним не вернешься…