Майя Тобоева - Дева гор

Ребенок у нее на руках беспрестанно крутился и дергал мать за платок. Эйки потянуло прижать к губам эти ладошки, перецеловать проворные пухлые пальчики…

— Нэкэ, а можно мне его подержать?

— Да почему ж нельзя, пташка моя…

От детского тельца по рукам, знавшим лишь тяжесть мадановых корзин, разлилось неведомое доселе тепло:

— Мальчик?

Нэкэ закивала:

— Мальчик, мальчик…

— А как зовут?

— Бэтэн.

— Бэтэн… Бэттэ, пойдешь ко мне?

Передав ей сынишку, Нэкэ вздохнула:

— Я так дочку хотела, когда тебя забрали… Думала, вот будет у меня девчушечка, назову ее твоим именем, может, легче станет. Но так и не дала мне Белоликая дочки…

Расшалившийся ребенок сдернул с Эйки платок, и Нэкэ охнула, глядя на ее бритую голову.

Эйки стало смешно:

— Помнишь, ты рассказывала мне, что жрицы чужие волосы надевают, как шапку?

Нэкэ до боли знакомым движением поднесла ко рту уголок платка:

— А я ведь не чаяла тебя больше увидеть. Бывало, как подумаю об этом… — И сморгнула набежавшие на глаза слезы.

— Тетя Нэкэ, да что об этом горевать, я же вернулась.

— И то правда, вот теперь заживем… Да что ж мы во дворе-то стоим! Пойдем в дом…

В дверях мелькнули незнакомые мордашки с полными любопытства глазами. «Так и не дала мне Белоликая дочки». Зато на сыновей была щедра!

В кухоньке Эйки снова почувствовала себя под защитой родных стен. Всем своим существом вбирала она в себя аромат свежевыпеченных лепешек, козьего молока, овечьего сыра и сладкий запах мягких, как пух, волосенок резвившегося у нее на руках малыша.

Нэкэ, собирая на стол, рассказывала об отце:

— Почитай, месяцами из леса не выходит. Хорошо, хоть пес этот у него появился… На прежнего-то своего хозяина и не смотрит. Дом его стороной обходит. Обиделся. Гордый… Он же волк наполовину.

Эйки не удивилась. У отца не могло быть иной собаки. Два одиноких волка, две одинокие души, нашедшие друг друга…

В тот день она долго сидела у Нэкэ, которая все никак не могла отпустить ее и в то же время сама себя осаживала:

— Отец, небось, заждался, а я тебя тут держу…

Проводив до ворот, сунула ей узелок: «Возьми вот…»

— Зачем, тетя Нэкэ?

— Затем… Ты что ж, по лепешечкам моим не скучала?

— Скучала! Конечно, скучала…

Пошла, прижав теплый узелок к груди, и чувствовала, что Нэкэ глядит ей вслед…

У околицы Эйки увидела Йару: он крутился возле мальчишек, играющих в бабки, и так им надоел, что один из игроков, распаленный азартом, дал ему затрещину. Йару замер — щербатый рот остался растянутым в улыбке, а глаза налились слезами. Заскулив тоненько, как щенок, он побрел прочь, а обидчики и не заметили этого.

Догнав его, Эйки протянула ему лепешку, и он, сразу перестав всхлипывать, озадаченно смотрел то на нее, то на нежданный дар.

— Возьми, это тебе. Тебе, Йару…

Услышав свое имя, он заулыбался, закивал головой, стуча в грудь:

— Йа! Йа!

— Да, да, я знаю… Ты Йару. А я Эйки.

Йару недоуменно хрюкнул. Она повторила:

— Эйки. Эйки…

— Аки… Аки! — И засеменил рядом, впившись зубами в лепешку, а съев все до крошки, начал напевать свою бесконечную песенку.

Дойдя до дома, они увидели Одноглазого, по-прежнему лежавшего под нулуром. Йару, тыча в него пальцем, остановился:

— У-у-у!

Эйки позвала его в дом, но он не осмеливался войти, мотал головой.

Услышав их препирательства, на порог вышел отец:

— Не тронет, не бойся.

В честь ее возвращения он разжился у бортника медом, так что Йару угостили на славу; гость оказался таким сладкоежкой, что Эйки дала ему с собой лепешки, щедро намазанные медом, а после его ухода долго стояла во дворе, с наслаждением вдыхая прохладный вечерний воздух. Дым родного очага слаще ладана…

Их дружба с Йару сразу вызвала кривотолки в селении: как отец со своим полупсом-полуволком, так и дочь с этим полоумным. К Эйки люди после ее возвращения относились настороженно: «Лицо белое, как у матери, а сердце наверняка такое же черное…»

Только в одном доме ей всегда были рады: Нэкэ к тому времени снова понесла, но носила тяжело, то и дело прихварывала, и Эйки что ни день забегала помочь, а вскоре заметила, что Ничил украдкой поглядывает на нее. Хоть он и молчал, все было ясно без слов.

Ближе к осени и Нэкэ заговорила об этом:

— Пташка моя… Лучшей жены, чем ты, я ему не желаю… А у него сердце верное. Он не разлюбит.

Эйки, понурившись, глядела в землю:

— Я не принесу ему счастья…

Разговор этот занозой засел в сердце, а потом случилось то, что невозможно было ни изменить, ни исправить.