Майя Тобоева - Дева гор

— Я нашла их.

— Что ж тогда не принесла! Тебя не поймешь…

— У нас говорят — ягоды эти выросли из крови Златокудрого. Даже вымазаться ими — не к добру…

— А девчонки сказали, если их сок незаметно подмешать в питье мужчине, он за тобой будет ходить, как привязанный…

— Ты бы хотела, чтобы мужчина в твое питье этих ягод подбросил?

— У мужчин на это ума не хватит! Где им…

— Ты-то откуда знаешь?

— Мама говорила. А если ты никому на свете не веришь, можешь сама убедиться. Уйдешь из мадана и проверишь, так это или не так. Хотя… Теперь-то ты, наверное, передумала насчет обета?

— Нет.

…Годы шли, но тоска не проходила, затаившись на самом донышке души. В хранилище, беря пучки горных трав, Эйки глотала слезы, вдыхая пряный запах, а ночью, свернувшись калачиком под одеялом, думала об отце: вот он приходит из леса, и никто не встречает его. Один сидит он в пустом доме, сгорбившись у очага, и мерещатся ему в пламени вспыхивающие золотом волосы…

Отец, я вернусь к тебе! Я вернусь! Это была ее молитва. Ее обет.

На девятый год пребывания в мадане у Эйки с товарками появилась новая обязанность: ежевечерне, едва внешние ворота закрывались, шли они с пучками травы килин окуривать обитель. Впереди шествовали факельщицы, но запаливали траву от особого огня, который несли следом в жаровне. Переносная жаровня была довольно тяжелой, и охотниц таскать ее по всему мадану не находилось, однако Эйки с Дили, приноровившись к этому занятию, полюбили его: идешь далеко позади всех, никто не подслушивает твои разговоры, а если девчонки прибегут запалить новый пучок, всегда успеешь или замолчать, или переменить тему.

Мирное течение обходов было нарушено только раз — после того, как одна из младших учениц, запертая за неповиновение в колодец, всполошила всю обитель. Провинившиеся обычно вели себя тихо, чтобы не продлить время своего заточения, но она, как рассказывали, визжала, бросалась на дверь, а прибежавшим на шум прислужницам кричала, что видит храм, объятый пламенем. Много дней подряд мадан гудел, как растревоженный улей, а виновница всеобщего переполоха отлеживалась в доме травниц, поивших ее успокаивающими отварами. Никого из учениц к ней близко не подпускали, и слухов с каждым днем становилось все больше. Вместо килина обитель теперь окуривали травой тэмэх, которая, как считалось, была более действенной. Дили от нее чихала, страдальчески морща нос:

— Ох, Белоликая, когда это кончится… Как ты думаешь, она и вправду что-то видела?

— Не знаю.

— Вот всегда ты так! О чем тебя ни спроси, все «не знаю» да «не знаю». А кто знает? Говорили, что одной из гадальщиц приснилось, что наша обитель парит в небе.

— Это которой?

— Да она умерла давно.

— А-а…

— А что: «А-а»? Думаешь, раз человек умер, так уже и снам его верить нельзя?

— Да, может, и не было никакого сна. У нее ведь теперь не спросишь.

— Нет, это совершенно точно. Мне рассказывали… Приснилось ей в колодце, что она сидит среди ветвей…

— Гадальщица?

— И нечего смеяться! Ясно, что не сама гадальщица, а ее душа…

— Ну, понятно, раз она умерла…

— Так ведь это ей при жизни снилось! Но если ты будешь смеяться, я рассказывать не буду… — Дили обиженно насупилась, и Эйки примирительно сказала:

— Хорошо, хорошо… Что дальше-то было?

— Дальше… Вот, значит, сидит она, сидит, и ничего вокруг не узнает. То есть место знакомое, а обители нашей нет. На земле нет, а в небе есть. Вот и что такой сон может означать?

— А как она сама его толковала?

— Кто?

— Та гадальщица.

Дили пожала плечами.

— Ну и не надо голову ломать.

— Эйки, а как понять, вещий сон или пустой? Нам говорили: те сны, что снятся в колодце, всегда сбываются. Но мне там совсем ничего не приснилось, а тебе чушь какая-то…

Тут раздался треск, уголек, отскочив, обжег Дили руку, она, вскрикнув, шарахнулась в сторону, и Эйки стоило немалых усилий удержать в одиночку неудобную ношу.

На Дили лица не было:

— Это ведь дурной знак!

— Нельзя же во всем подряд знаки видеть.

— Как это во всем подряд! — Дили задохнулась от возмущения, а к ним уже бежали испуганные девчонки:

— Что тут у вас?

Дили трясла рукой, дуя на ожог.

— Уголек отскочил.

Подбежавшие превратились в немые изваяния. Кто-то прошептал:

— Ну вот, началось. Ждите теперь…

И сразу загалдели все разом:

— Она видела, что храм горит! А теперь вот это… Надо жрицам сказать…

Иные горячие головы готовы были тут же сорваться с места, но Эйки проявила здравомыслие: