Майя Тобоева - Дева гор

— Мойте хорошенько, чтобы запаха не осталось!

Дили приуныла:

— Эдак мы и до ночи не управимся…

— Интересно, кто и с чем к нам еще пожалует, — проворчала Эйки. — Наверное, жрицы-невесты со своими чашами…

— Ты что! — ужаснулась Дили. — Это же священные чаши! К ним никто не должен прикасаться, кроме жриц-невест. На них заклятия!

— Ну… я ведь не знала…

— Вот и не молола бы языком понапрасну!

— Кто бы говорил!

Дили открыла рот, но, подумав, закрыла, а через какое-то время спросила шепотом:

— На твоем амулете… тоже заклятия?

— Нет. Наверное… Я не знаю. Его мне мама дала. Перед тем, как… уйти.

Еще никогда и ни с кем не говорила она о матери. Дили удивленно смотрела на нее:

— Уйти? Куда?

— Не знаю.

Дили округлила глаза:

— Она ушла… Бросила тебя?

— Не бросила. Просто ушла.

— Так вот почему они кормили птиц… Сюда берут только тех, у кого есть отец и мать. А когда решали насчет тебя, священным птицам зерен насыпали и смотрели: будут клевать или нет. Они все склевали, до последнего зернышка.

— Лучше бы не клевали. Тогда бы меня сюда не взяли, и я вернулась бы к отцу.

Дили посмотрела на нее долгим взглядом:

— Ты плакала в храме. А это значит, что жрицы не ошиблись, выбрав тебя.

— Но ты тоже плакала!

— Я… я тогда просто представила, что меня оставили одну в колодце. И вспомнила, как дразнили: «Зубы, как у зайца, зубы, как у зайца…» А ты плакала по-настоящему. Я видела…

Изо дня в день, стоя за длинным столом, на котором были разложены высушенные растения, девочки повторяли нараспев:

— Трава килин отпугивает нечисть. Хатис изгоняет лихорадку и унимает ломоту в костях, нуттук выводит лишаи, улуга исцеляет раны и ожоги…

А матушка Ниргисин, прохаживаясь взад-вперед, наставляла:

— У всех, имеющих корни, — свое предназначение. Красивые созданы радовать взгляд, вся их сила в красоту уходит, в нашем деле они без пользы. Те же, что с виду невзрачны, таят в себе силу великую, только нужно уметь их распознать, а для этого надо видеть руками, слышать сердцем…

— Потому она нас по рукам и не бьет, — шепнула Дили, которую даже угроза отмывать котлы не могла заставить замолчать.

Матушка Ниргисин неплохо справлялась и без розог — устремив на болтушек взгляд, предвещавший мытье не одного котла, она ровным голосом продолжила:

— Бывают травы от одной хвори, бывают — от семи, а бывают — от сорока. Иную траву можно срезать только серпом, другую — собирать в рукавицах, а бывают и такие, что лишь сам недужный должен принести по вашей указке…

Будто утята за уткой, ходили они за матушкой Ниргисин в дом на внешнем дворе, где травницы принимали хворых: обмакивая в целебный отвар чистую холстину, прикладывали ее к ране или язве, а иногда жгли кору, а золой присыпали больное место. В нулуровой роще смотрели, как наставница проводит обряд испрашивания у земли, неба и священных деревьев помощи перед тем, как с молитвой сорвать несколько листьев, взять немного коры, собрать земли у корней.

— Унимая кровь, помните: нужна кора, снятая сверху вниз. Снятая снизу вверх окажет обратное действие…

— Как это все можно запомнить? — вздыхала Дили.

А по весне началась настоящая учеба: они вышли в поле.

В тот день их подняли раньше обычного, и после обряда омовения, одевшись в чистое, вышли они за внутренние ворота, а впереди медленно распахивались внешние…

Спускаясь по ступеням, Эйки замедлила шаг, вспоминая тот день, когда впервые поднялась вслед за жрицами по этой лестнице — и тогда, и сейчас ее сердце выстукивало: «Домой… Домой…» На волю. К отцу…

— Что ты там шепчешь? — шепнула Дили.

— Заговор повторяю.

Отойдя от мадана, по сигналу матушки Ниргисин девочки легли ничком на землю, бормоча: «Небо-отец, Земля-мать, напитали вы травы живительной силой… Окажите нам милость великую, поделитесь дарами своими…» Запах влажной, очнувшейся от долгого зимнего сна земли бил в ноздри, первая весенняя трава, не согретая еще лучами рассветного солнца, холодила губы, щекотала их. Рядом сдавленно чихнула Дили, а матушка Ниргисин, обходя все еще лежащих на земле учениц, останавливалась перед каждой, произнося одно-единственное слово: «Хатис…», «Улуга…»

Получив свои задания, они разбежались в разные стороны, памятуя о том, что при сборе трав рядом никого быть не должно.

Впервые с той памятной ночи в колодце оказавшись в одиночестве, Эйки долго смотрела на уходящую в горы дорогу: здесь не надо было ни от кого таиться, — она наконец-то была наедине со своими думами.