Андрей Валентинов - Рубеж

По лавкам — ребятишки.

А во главе стола сидит в креслице с колесиками хрыч древний. Это ежели наотмашь, по правде, а коли с вежеством сказать: старый, очень старый человек. Сидит, губами толстыми плямкает; на ребятишек не глядит, все на Логина.

— Ну, садись, балабус! — говорит.

Сел сотник Логин на лавку с краешку. Пригляделся: матерь божья! Вон та девка чернявая — точь-в-точь ведьма Сало! Только росточком не вышла, а так на одно лицо… Рядом с ней верный есаул пан Ондрий примостился, заместо шабли линейку в руках вертит. А вон и Мыкола, и Хведир в окулярах, и Яринка-егоза…

И Юдка-Душегубец: тоже маленький, а с бородой. Пейсы с висков вьюнами закрутились, аж до плеч, как у старика в креслице. Еще раз пригляделся сотник Логин, повнимательнее: да что ж это творится, люди добрые? И у есаула пейсы, и у Мыколы, а Хведир и вовсе ермолку плисовую к маковке пришпилил!

Куда ж это он попал, Логин-то Загаржецкий?!

В самый что ни на есть распрожидовский хедер? к учителю-меламеду? Отродясь слов таких не знал, а тут само всплыло, ровно из проруби, да со значением…

Поднял руку к голове окаянной, тронул пальцем висок.

Мягко; струится вниз завитыми локонами.

И понял сотник Логин: есть Бог на небе! Все видит. Всякому греху — свое воздаяние, всякому грешнику — свое пекло, наособицу! Да после такой насмешки сковорода каленая раем покажется, о котле со смолой будешь молить чертей, как о манне небесной…

Все.

Воздалось.

(…трудно.

Идет толчками, будто кровь из раны. Мешается воедино: грешное с праведным, трефное с кошерным. Теперь я знаю, как это бывает.

Когда на костылях.

Когда с поводырем. Когда?..)

— Рав Элиша, вы хотели… — ну ясное дело, сволочной Юдка и здесь первым выперся.

Поглядел на него старец.

— Я? хотел? Ну и чего я, по-твоему, хотел, позор матери с отцом? «Правильно, — отметил про себя Логин пархатый. — Бей своих, чтоб чужие боялись! Молодцом, дедуган!»

— Про одержимых! про одержимых! — разом загалдели всем кагалом: и Яринка пищит, и Мыкола басом, и ведьма дискантом, и Хведир навроде дьячка пьяненького с клироса подтягивает. Боже мой милостивый! — и сам пан сотник мимо воли голосит:

— Про одержимых хотели, рав Элиша! про бесами обуянных! Тут за спиной дедугана человек объявился. Какой там, к арапам, человек — чорт! давний знакомец! Подмигнул Логину глазом желтым: дескать, как оно в гостях? — и давай меламеда по веранде катать.

Вроде как думать помогает.

— Глупый ты, глупый каф-Малах, — плямкает хрыч старый, и сердце пану сотнику вещует: к нему, к Логину Загаржецкому клятый дед обращается. Хоть и зовет по-своему, по-собачьи, а к нему. Да и остальные примолкли, ждут. — Неужто не слышал от учителей Торы, от опор синагоги: как обуял бес бен-Тамлион дочь римского императора, как рабби Шимон бар-Йохай изгнал того беса именем Святого, благословен Он? Мало тебе сих рассказов?!

Задумался сотник Логин. В затылке почесал. Нет, не слышал. И в синагоге отродясь не бывал. Вот дьяк Фома Григорьевич, нюхнувши доброго табачку, — тот и впрямь любил в сотый раз излагать, как Христос-Спаситель гнал бесей из одержимого, гнал, да в свиней, в свиней!..

Это было.

(«…учителя Торы! ревнители вер иных! знатоки смыслов!» — ворчит старый, очень старый человек, и я знаю: он действительно сердит. Ему, способному сказать между делом: «Четверо ненавистны Святому, благословен Он, и я их не люблю…» — о да, ему по сей день втайне хочется признания у банальных соседей по улице, ему хочется их восторгов, рукоплесканий вместо тайных плевков вслед, когда рав Элиша мирно трусит по улочке на своем осле.

Он знает: это смешно. Это тщета.

Это ловля ветра. Он знает, и все равно хочет; и все равно будет, посмеиваясь над самим собой, втайне желать этого до самой смерти…)

Остановилось креслице.

— В свиней? — меламед хренов в упор выпялился на Логина, и кажется: душу сей взгляд наизнанку, как прачка холщовую свитку, выворачивает. — В свиней можно. Свинья — тварь грязная, неразумная, в нее бесам двери настежь открыты… То ли дело — человек. Сперва глянешь: чем лучше свиньи? — да ничем! Где образ Его? где подобие?! А приглядишься, протрешь глаза: нет врага человеку, нет друга, нет насильника, и спасителя нет! Сам он себе и враг наизлейший, и друг верный, и насильник опасный и спаситель долгожданный… Все двери в душу свою только сам открыть-закрыть может. Увидите одержимого, знайте: собой он одержим, не бесами пустыми…

Притихла малышня по лавкам.