Дмитрий Баринов (Дудко) - Ардагаст, царь росов

Смешными казались теперь Хилиарху рассуждения философов о бегстве от порочного мира не то в пустыню, не то в собственную душу, о жизни созерцательной и незаметной, о мудреце, у которого нет своего города-отечества. Что он мог считать своим городом, которому стоило служить? Захолустный Кизик, полную ворья и жулья Александрию, могущественный Рим, на службе которому могли преуспеть лишь негодяи? Теперь же он обрёл не свой город, — нет, городов тут нет, но своё племя, свою землю. Он нашёл у варваров то, чего не могли найти у эллинов ни Эпикур, ни Диоген, ни Пиррон-скептик. Мудрые, мудрейшие, но безнадёжно одинокие люди...

А Саузард, глядя на колядников, от злости и досады скрипела зубами. И злило её деревянное рало, выкрашенное золотистой краской, которое несли на себе Неждан с Сагсаром. Сарматы поклоняются золотому плугу, словно какие-нибудь сколоты-пахари, или венеды, или другие ковырятели земли! И пыталась ведь уговорить росов праздновать отдельно от венедов, так не послушали: воевали вместе, вместе и богам послужим, и повеселимся.

Русальцы остановились у костра, поклонились в пояс царю с царицей и запели коляду. Пели о времени изначальном, когда не было ничего, кроме бескрайнего моря и Мирового Дуба о трёх вершинах посреди него. Сели на Дуб три сокола: Велес, Белбог и Чернобог. Ныряли боги-братья на дно моря, вынесли синие и золотые камни и песок и создали небо и землю. Уронил сокол-Белбог слезу, и вырос из неё чудесный храм, в трёх окнах его солнце, месяц и звёзды. То не ясный месяц, а царь Ардагаст, не красное солнце, а царица Ларишка, дети же их будут как частые звёзды. Царица по двору ходит, как солнце всходит, а в дом войдёт, как заря взойдёт.

Вместе со всеми пел хвалу царской чете и Хилиарх. Он имел дело с царями Коммагены и Эдессы, с кесарями Нероном, Вителлием и Веспасианом, называл их на персидский лад братьями Солнца и Луны и друзьями звёзд. Нерон упивался этой восточной лестью не меньше царьков с Евфрата, а скептик и острослов Веспасиан говорил: «Слушая тебя, грек, я чувствую, что становлюсь богом». Хилиарх в душе смеялся над тщеславием владык и собственным угодничеством. Но лишь теперь он понял подлинный, древний смысл таких восхвалений. Царь должен быть добр и праведен, как светлые небесные боги, согревать и защищать племя, как они. Иначе — какой же он царь?

Сигвульф подставил объёмистый мешок, и весёлая счастливая Ларишка наполнила его хлебом, колбасами, салом, не забыла об амфоре с вином. Хорошо быть славной воительницей, но ещё лестнее для сарматки, а тем более для венедки, слыть хорошей хозяйкой, богатой и щедрой. И дары эти не были платой за лесть. Все знали: не одарить колядников — значит обидеть Даждьбога и Ладу, накликать беды на свой дом и на всё племя.

Вышата достал из сумы Колаксаеву чашу. Ларишка наполнила её мёдом из серебряного греческого кувшина. Волхв вылил на Бадняк мёд, потом вино, потом пиво. Золотистое пламя сливалось с золотом напитков и вспыхивало ещё ярче. А колядники пели о богатом урожае и несметных стадах, которые даруют боги Ардагасту и его царству. Русальцы ударяли жезлами по Бадняку, выбивая снопы искр, а волхв возглашал:

— Сколько искр со священного дерева, сколько звёзд в небе, столько снопов на полях венедов, столько приплода в стадах росов!

Но перед главным обрядом — пляской русальцев — предстояло ещё позвать на Рождество тех, кого и поминать-то не годится: ведь Солнце дарует свет всем, кроме тех, кто сам от него бегает. Ардагаст поднял бактрийскую чашу с горячим киселём и громко позвал:

— Мороз, мороз, иди кисель есть!

Ряженый Хилиарх, выпятив грудь и бросив бороду за плечо, подошёл, выпил кисель с видом олимпийца, вкушающего нектар, и довольно погладил себя по животу. Царь снова наполнил чашу и возгласил:

— Эй, мертвецы заложные, утопленники, удавленники, опойцы, зверем заеденные, в бою безвестно павшие, сколько вас ни есть в этом лесу, идите кисель есть! А не идёте, так чтобы весь год не приходили!

Притих вой в лесу, заколебалось от ветра пламя: слетались души неупокоенных вкусить сладкий, горячий дух священного напитка. А царь снова позвал:

— Волк, волк, иди кисель есть! А не идёшь...

— Иду-у-у! — протяжно отозвался Серячок, подбежал к Ардагасту, упёрся лапами в грудь и быстро вылакал всю чашу.

Вдруг толпа зашумела, раздалась. Из леса вышел ещё один волк — крупный, седой, почти белый. Перед ним почтительно расступились: «Белый волк, зверь Ярилы!», «Небесный волк, предок наш!» Иные росы даже увидели крылья над плечами зверя. А между деревьями многие заметили Белого Всадника. Только Серячок обеспокоился и недоверчиво заворчал. Ардагаст снова наполнил чашу, протянул её лесному гостю. А тот важно, неспешно прошёл сквозь толпу, приблизился к царю — и вдруг белой молнией бросился на Вышату, норовя выхватить зубами Огненную Чашу. Волхв упал наземь, но чаши из рук не выпустил. Серячок прыгнул наперерез и успел ухватить белого за плечо. Мощные клыки щёлкнули перед самой чашей. А она вдруг полыхнула золотым пламенем. Едва не обжёгши морду, белый хищник отпрянул назад. Сцепившиеся волки завертелись, взметая снег.