Иван Катавасов - Ярмо Господне

Нашла, словно огорошено взяла ее в руки.

Иных телесных ощущений, кроме ясного ночного зрения, теургический меч Регул и рыцарь-зелот Филипп осужденным на неминуемую орденскую казнь не оставили. Такая кара должна быть наиболее осознанна и страшна тем, кто духовно и душевно приговорен к замедленному превращению в прах, тлен и персть.

Оба живых упокойника согласно отряхнули на землю остатки выпавших волос, поплотнее прижали к сердцу эту округлую гладкую ношу. И два обезглавленных тела, совершенно лишенные собственной воли, но еще не окончательно распростившиеся с жизнью и огорошенным рассудком, медленно повлеклись к детской песочнице. На ее бортик управляемые кадавры дисциплинировано установили их нынешние вместилища мыслей и чувств. И сами покорно, покойно встали прямо у себя перед глазами для лучшего обзора финального биографического акта обоих предсказателей чего угодно, но только не своей нежданной участи в завершающие минуты жизненного земного пути…

Молча выждав теургическую цезурную паузу, рыцарь-зелот Филипп перешел к следующей фазе непреложного ритуала неотвратимого повального развоплощения.

«Трепещите и зрите, нечестивцы, зеницами очей дрожащих. Ибо не суть вашим тварным телам и разумным душам покоиться с миром. Зане благовестный меч Господень привнесен в мир, дабы истреблять скверну бездуховную…»

Внезапно, врасплох, в абсолютной тишине, в полном безмолвии одно за другим крестовые сечения знамениями возникли на двух телах. Встопорщились лохмотья одежды. Вспухла мгновенно загустевшей черной кровью разрубленная человеческая плоть.

Развоплощение началось и длилось постепенно, неостановимо, неизбежно… Неминуемо распространялось оно сверху вниз от рассеченных ключиц и грудных мышц к голеням и ступням.

Какие бы то ни было наличные телесные жидкости невидимо испарялись. Меж тем клочья одежды, волосы, ногти, кожные покровы, мышцы, сухожилия, хрящи, кости воочию исподволь распадались, всухую исчезали, истлевали, повально рассыпались, обращаясь в тончайший невесомый прах.

Понемногу внешнее и внутреннее тление достигло поясницы каждого тела, затронуло пах, спустилось к бедрам. Вот от двух тел остаются лишь ноги до колен, затем лодыжки… ступни…

В последнюю очередь наглядно превратились в труху, в прах, ушли в необратимый распыл черные женские туфли на высоких копытообразных каблуках и пара растоптанных мужских коричневых полуботинок с блестящими металлическим пряжками, рассыпавшимися мельчайшей красноватой ржавчиной.

Покончив с безголовыми, безвольными телесами, неумолимый беспощадный экзекутор обратился к черепам.

К тому времени обе безгласные головы, мужская и женская, удивительно усохли до младенческих размеров. Лишь большие глаза взрослых, вполне все осознающих людей, до самого конца в немой муке и несказанном ужасе взирали на обращение в распад, в небытие всего того, что совсем недавно жило, здравствовало, пребывало в человеческом облике и подобии.

Двумя незримыми сокрушительными ударами гарды меча оба черепа инквизитор молниеносно расколол. Будто горшки из хорошо обожженной глины, они вмиг распались на множество мелких серовато-белых осколков. Среди них затерялись быстро потускневшие студенистые глазные яблоки, еще раньше начавшие иссыхать, испаряться, истлевать…

Дотла долгой мучительной гибели, возможно, превращающей в тлен и тварный прах разумные души, принося им вторую смерть, рыцарь-инквизитор Филипп не пожелал преступникам, отринувшим заповеди Божеские и людские.

«Прах к праху, доколе Господь не рассудит инако в День Гнева Своего, вечную им погибель воздаяша…»

По ходу жуткого макабрического ритуала дама Прасковья не удержалась и тишком прокомментировала сквайру Виктории тактильным орденским кодом:

«И пошли они прахом… Не сносить им головы, некромантам… Смотри, барышня титулярная, как весело и яростно адепты работают… Без печали и гнева, но с пристрастием…»

«Он же зелот!» — ответила ей Виктория, от волнения без малого не раздавившая запястье своему любимому прецептору.

«Назови меня Парашей, но таковский дивный зелот иному яростному адепту сто очков форы даст — наперед и поперек. Коли надоть в лобешник гардой добавит…

Полегче, Викуся. Того и гляди, ручонку хрупкую, тонкую деве Параскеве переломаешь ненароком. То-то будет веселуха!

Крутит, вертит мне извилинами моя девичья логика. Нам с тобой сей минут нежными ручками хвать-хвать, стройными ножками топ-топ и зачищать место чудотворного действа, дево мое девственное…»