Дмитрий Ахметшин: Туда, где седой монгол

— А что…еперь важно? — насмешливо спросил длинношеий.

— То, что я вижу Его. Я Его вижу, и не могу насмотреться.

Седой монгол подал голос. Он сказал мягко:

— Смотри лучше на моего слугу. У него птичий клюв и лошадиные копыта, и крылья, а в перьях прячутся руки. Он диковина, какой ты никогда не найдёшь в мире. Я же просто странник по бесконечным землям, и лицо у меня самое обычное.

Маленький молчал, и седоволосый продолжил:

— Ты можешь обращаться ко мне, когда только захочешь. Ты, и твой народ. И если ваши просьбы будут достаточно истовы и чисты, я сделаю всё, чтобы они исполнились. Запомни это — нарисуй где-нибудь, запиши… женщина, у тебя здесь что, нет бумаги? («У них есть сказания», — подсказал длинношеий. — «Эти люди передают всё самое важное в стихах. Это немного неудобно, но зато хорошее искусство. Иногда так поют — заслушаешься!») — и когда родишься, расскажи всем. Когда захочешь! Я обещаю, что больше не подошлю к вам своих слуг.

— Отец, — с укором сказал длинношеий.

— Не бойся, ты без работы не останешься. Многое нужно делать. Являться во снах сумасшедшим провидцам, которые желают странного, таскать на землю новые души… узнать, в конце концов, что за Ветер обрюхатил нашего слепого тушкана…

— Я запомню, — услышала Керме голос Малого. Она отчаянно пыталась запомнить, какой же у него голос, как же он дышит, чтобы пронести эти воспоминания как можно дольше — хоть до самого рождения. Но голос у него был как степной дождь в начале весны — растрескавшаяся земля впитывала его весь, без остатка. А дыхания будто и не было вовсе.

— Насчёт Ветра, — вставил длинношеий. — Я уже слетал и узнал. Это не тот Ветер. Это другой, земной ветер. Не тот, что гоняет по океану белые барашки, а тот, что гоняет по степи белых барашков. Но наш, в смысле твой, верный слуга тоже приложил руку к судьбе этой женщины.

Голос седого погрубел:

— Думаю, вы слишком уж вмешиваетесь в судьбы людей. Если это так интересно — а может, спуститесь и поживёте вместо них одно поколение, а они будут бросаться вами, как игральными костями, и наблюдать, сколько же выпало? А? Каково?

Длинношеий сказал поспешно:

— Ветер защищал нашего тушкана. Сказал, что она ему как сестрёнка, что с самого рождения был ей подмогой и товарищем по играм, а она… он сказал, эта девочка многому его научила. Это и есть самое удивительное. Громокрылый, конечно, проказник и склонен к перепадам настроения, но совсем не сентиментален. Но добиться от него ещё каких-то разъяснений я не смог.

Седоволосый вздохнул.

— Коли так, ладно. Чем больше я брожу по этому болоту, тем сильнее вязнут ноги. Связала, называется, бабка пряжу… вот смотри! Даже разговариваю их поговорками. Пошли отсюда скорее. Вы двое — хорошо бы вам попрощаться. Только не очень долго, всё равно скоро увидитесь. Да, кстати, вряд ли вы теперь сможете так запросто разговаривать через кровь. Ты отныне станешь обычным семечком, упавшим в благодатную землю, а ты — обычной матерью, пусть и слегка ничего не видящей.

Керме устремила всё своё существо к сидящему в уголке шатра, и тот потянулся навстречу.

— Я буду ждать встречи с тобой, — пришло с током крови.

«Я тоже», — хотела сказать Керме, но слёзы сжали её в своих душных объятиях.

Он исчез вместе с шатром в её голове, растворился в водовороте образов, в мешанине запахов, звуков и ощущений, к которым примешивались редкие вспышки света. Осталась только хвоя, что норовила впиться в тело, да запах навоза. Да шёпот листьев, вновь и вновь переживающих события минувшего лета, звон не уснувшей ещё мошкары и прочие лесные звуки, которые просыпаются, когда рядом никто не суетится и не разводит бурные дела, ломая и подминая под себя хрупкое дыхание степи или горной и лесной местности, как это умеют только люди.

— А вон кто-то уже скачет навестить тебя, — отзвуками ухнуло сердце.

Керме не поняла, кто это сказал — седой ли монгол, длинношеий ли его конь. Но перешёптывание прелой листвы на миг замерло, а потом пошло на убыль, растворившись в дробном лошадином топоте.