Дмитрий Ахметшин: Туда, где седой монгол

— Кого ты зовёшь? Здесь нет никого. Только кости.

Первое время Керме показалось, что это очередной ни к чему не привязанный звук. С детства она слышала множество звуков, которые не могла связать ни с одним животным, или явлением. Какие-то из них Время и суровый монгол по имени Учение поставили на место. Но бывали и такие — в том числе и голоса — которые непонятны ей до сих пор.

Тем не менее она решила ответить.

— Я ищу… хоть кого-нибудь, кто может мне помочь.

— В халате кама, который жил здесь, уже два десятка прорех. По одной прорехе каждую зиму. Его кости покоятся в кургане за рекой, и глаза его взошли черничными кустами.

Голос существовал в шатре совершенно естественно, так, что Керме начало казаться, что язык, нёбо, гортань и прочее совершенно необязательны для него. Он был не строгим и не ласковым, не грубым и не мягким. Он просто был.

— Что же мне делать?

Керме напряжённо вслушивалась в тишину. Но на этот раз ответом ей был только вялый стрекот кузнечика над ухом.

А потом возник второй голос. Резкий и крикливый. С таким, наверное, очень удобно работать на лошадином базаре — тебя будет слышно отовсюду. Но, правда, не совсем понятный. Обладатель его, видно, имел очень длинную шею, по которой слова перекатывались, прежде чем находили выход. А некоторые застревали или проваливались обратно.

В шатре вдруг стало тесновато. На шее выступил пот, дышать стало труднее, и девушка поняла, что кто-то стоит прямо у входа. Отгораживает её от потоков свежего воздуха. Один из двоих был очень полным. Привычку отъедаться и полнеть обитатели гор имеют зимой, когда приходится согреваться собственным мехом, тем, что внутри, под гладкой шкуркой.

— Будь помягче, друг мой, — ответил ему первый. Он тоже постепенно обретал массу, будто войлочное одеяло, которое вымочили в кипятке. — Девочка на пороге смерти, и некому помочь ей, кроме нас.

Керме он нравился. Человек с таким голосом мог ловить в ручье рыбу не на обед, а просто так, чтобы затем её выпустить. Такой человек мог пускать в свой шатёр играться детей и с улыбкой смотреть, как носятся они вокруг. Он должен быть в меру старым, умудрённым годами. Конечно же, у него должны быть седые волосы. Наверняка седина венчает его голову, как корона.

— Да…тец, — пропыхтел второй. Части слов, не находя выхода наружу, валились обратно в его бесконечное горло. — Боюсь только, если она нас видит, то остаётся только запрягать ей в дальнюю…орогу одного из наших коней.

Керме не поняла слов, но услышала в голосе беспредельное уважение. И ей понравилось, что седого называют отцом.

— Она нас не видит. Дай лучше мне воды… нужно напоить страждущих. Хочешь пить?

Хрустнул валежник под ногами, прянули, словно испуганные мыши, за движением листья. Нет, этот худой. Под ногами полного человека земля хрустят по-другому. Керме почувствовала у себя на затылке руку, такую холодную, что только жалкие остатки сил, которые требовалось сберечь на дыхание и глотательные движения, помешали ей отдёрнуть голову. Жадно глотнула из поднесённой к губам фляжки. Такой вкусной воды она не пила никогда.

Керме размышляла: нет, всё-таки этот человек связан не из мягкой овечьей шерсти. Руки у него такие, какие могут быть только у воина. Даже у Ветра ладони помягче, хотя, казалось бы, кожу на них годами вытирал воздух разных стран, от жаркой Аравии до холодной Урусии.

Полный монгол остался у входа. Органы чувств доносили до Керме, как шевелится вокруг ног плащ, когда он двигает плечами. Кажется, он только теперь заметил её слепоту. Скрипнула под подошвами земля, он наклонился вперёд, разглядывая лицо.

— Как ты…обралась сюда? Я не видел ни лошади, ни проводников снаружи. Сороки рассказывают только об одном…еловеке, что поднялся на холм…амана. И как тебя зовут?

Керме растерялась. Она вдруг поняла, что перестала понимать, в каком шатре звучат голоса. Здесь ли, где она лежит на трухе и истлевших одеялах и чрево её кричит от боли так, как будто его режут ножом, или в том, что в её голове. Овцы там сгрудились у дальнего от входа полога, но с ними вместе был не страх, а ожидание чего-то светлого и прекрасного. С другой стороны, в тёмном углу у лошадиного трупа вместо хвоста выросла вторая голова. Там жужжали мухи, так пронзительно, будто у каждой было по визгливой флейте. От этого звука рухнули какие-то преграды в теле, и порция боли хлынула через горло в голову.

Девочка подавилась вдыхаемым воздухом. Сказала, делая паузы между словами: