Владимир Лещенко - Торнан-варвар и жезл Тиамат

— Как же ты решился? — с восхищением спросил Чикко.

— Дурак, молодой был! — резюмировал Торнан. — Повоевал бы, глядишь, всех врагов бы и победил... Ладно. Давайте спать. Завтра у нас будет тяжелый день...

Но спать не хотелось. Ни ему, ни девушке, ни даже шаману.

— Торнан, — вдруг произнесла амазонка, — спой что-нибудь.

Он удивился просьбе, но спорить не стал. Почему бы не спеть, ведь песня поддерживает дух в бедствиях.

Но вот что?

И тут припомнилась ему старая, почти полузабытая песня родных краев, что любил напевать его воспитатель — дядька Осмунд. Длинная, с бесконечным количеством куплетов — их все целиком не помнили даже рапсоды.

— Хотите, друзья, спою вам, как поют в моих родных краях? Ее поют, когда пир кончается и приходит пора вспомнить тех, кого нет уже на земле...

Марисса кивнула, Чикко одобрительно покашлял.

Вспоминая слова, Торнан набрал полную грудь воздуха и затянул:

Он вдруг запнулся, увидев лицо прижавшейся к решетке Мариссы. Он понял — она сейчас заплачет.

Но она все же справилась с собой.

— Славно мы рубились... — повторила она полушепотом, отворачиваясь.

Утром им дали выспаться — когда за ними пришли, было уже около полудня.

С лязгом ушли в потолок тяжелые решетки. Сбрызнув благовонной водой, надели хитрые кандалы и повели длинными коридорами и лестницами наверх. Затем открыли замки и, без злобы подталкивая кончиками копий, завели в большой, богато отделанный зал со множеством рядов скамеек и обширной кафедрой синего гранита.

Их усадили за аккуратные конторки, не забыв замкнуть левую ногу каждого в крепкую деревянную колодку и запереть на замок. Словно этого было мало, за спиной каждого стало по два стража в посеребренных кирасах.

Потом зал начал заполняться публикой.

В Альбин полагалось, чтобы правосудие вершилось на глазах народа, даже если судят за украденную курицу, — дабы все видели, сколь мудры законы и беспристрастны судьи. Народ был все больше солидный, хорошо одетый, многие приходили с женами. Еще бы — не каждый день судят убийц сенатора и нобиля. Да еще не грабителей и разбойников каких-нибудь, а послов.

Появились судьи — сановитые старцы как на подбор, лишь двоим было лет этак под сорок. Все в голубых длинных мантиях и тогах, один даже с зеленой лентой через плечо — член совета Скипетра.

Да, можно гордиться: не какие-нибудь серые судейские крысы тебя на плаху отправят — аристократы.

И вот наконец пристав возгласил начало процесса, а присутствовавший тут же жрец воззвал к богине справедливости. После чего один из судей спросил, не хотят ли подсудимые сказать что-нибудь перед тем, как их дело рассмотрит суд?

Чикко смиренно промолчал. Торнан помотал головой.

— Итак, если вы не хотите больше ничего сказать...

— Я скажу! — поднялась, звякнув цепью, Марисса. Говорила она совсем недолго, и суть сказанного ею сводилась к одной фразе: «Жечь, резать, рубить в лапшу надо тех, у кого такие обычаи!»

Речь ее, несмотря на сумбур, произвела впечатление на присутствующих, правда, не такое, на которое она рассчитывала. Публика ухмылялась, кое-кто откровенно крутил пальцем у виска. Судьи тоже зашушукались.

— Я полагаю, — изрек один из них, морщинистый, но на вид еще бодрый старикан с крашеными волосами, — что подсудимая Марисса явно не в себе. Видимо, злодеяние совершено ею не по злобе, но по душевному нездоровью. Я ходатайствую перед судом о помещении вышеизложенной Мариссы в приют для душевнобольных при храме Эскалопия, причем во имя человеколюбия готов оплатить ее пребывание там и лечение...

«Надо же — и тут есть добрые люди», — подумала Марисса.

«Может, хоть она спасется и доставит треклятую палку Анизе». — пожал плечами Торнан.

«Старый ты козел! Тебе не о бабах думать надо, а о фамильном склепе!» — фыркнул про себя Чикко.